Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

— Да, — отвечаю. — И спасибо за видеоскопы. Они нам очень пригодятся.

— Не стоит благодарности, — говорит. Я дверь открыла чтоб уйти, а она опять говорит: — Долорес!

Я оглянулась через плечо, а она странно так мне кивнула, будто знала такое, чего ей знать не полагалось.

— Иногда приходится быть высокомерной стервой, чтоб выжить, — говорит она. — Иногда женщина только тем и держится, что она стерва.

И тут она закрыла дверь у меня перед носом. Не захлопнула, а тихо так притворила.

Ну ладно. Вот мы и до дня затмения добрались. Только если мне вам рассказывать, как и что было, до последней подробности, на сухую глотку я говорить не стану. Я уже почти битых два часа по моим часам говорю — тут уж на чьих угодно подшипниках смазка сгорит, а конца еще не видать. Так вот, Энди, либо расщедрись и отлей с дюйм из бутылочки в ящике твоего стола, либо на сегодня хватит. Что скажешь?

А! Спасибо. В самый раз пришлось. Нет, убери ее. Одного глотка хватит, чтоб насос заработал, а от второго как бы трубы не закупорило.

Ну ладно. Значит, так.

Девятнадцатого в ночь я спать легла в такой тревоге, что меня от нее чуть не вытошнило, — по радио предупредили, что назавтра не исключается дождь. Я только о том думала, как я все это сделаю, да с духом собиралась, и совсем у меня из головы вон, что день-то может оказаться дождливым. Ложусь, а сама думаю: ну, буду теперь до утра с боку на бок ворочаться. А потом думаю: цыц! Попробуй только, Долорес! Я тебе сейчас все объясню: чертову погоду ты изменить не можешь, да и чего про нее думать? Ты знаешь, что попробуешь разделаться с ним, пусть даже весь день дождь как из ведра льет. Теперь на попятный уже поздно. Я это хорошо понимала, а потому закрыла глаза и как провалилась.

Суббота — двадцатое июля тысяча девятьсот шестьдесят третьего года — наступила. Утро было жаркое, облачное и душное. По радио сказали, что дождя скорее всего не будет — может быть, отдельные грозы вечером, но облачность сохранится весь день, и шансов у жителей побережья наблюдать затмение примерно пятьдесят на пятьдесят.

Но у меня словно груз с плеч свалился, и, когда я пошла к Вере помогать с поздним завтраком а-ля фуршет, который она запланировала, на душе у меня спокойно было, и все тревоги позади остались. Облачность ничему не мешала, понимаете? Пусть бы даже иногда и дождь начинался, лишь бы на весь день не зарядил. Ведь все равно постояльцы отеля будут на крыше, а гости Веры — посреди пролива в надежде, что облака хоть на минуту разойдутся и они увидят то, что при их жизни больше не повторится… Во всяком случае, в Мэне. Надежда — большая сила, сами знаете, а уж лучше меня этого никто не знает.

Помнится, у Веры с пятницы ночевало восемнадцать человек, но у стола утром их куда больше собралось — побольше тридцати, коли не все сорок. Остальные, кто был приглашен с ней плыть — почти одни местные, не с материка, — должны были собраться на пристани к часу дня, а старушка «Принцесса» отплывала в два. К началу затмения — в четыре тридцать примерно — первые два-три бочонка пива уже выпиты будут.

Я думала, Вера будет сплошной комок нервов и готова вот-вот сорваться, но иногда, думается, у нее настоящая привычка выработалась меня удивлять. На ней была такая бело-красная свободная штука — их вроде бы назвали кафтанами, — волосы она стянула на затылке в конский хвост, совсем не похожий на прически, за которые она по пятьдесят долларов платила в те дни.

Она все ходила и ходила вокруг длинного стола, который приказала накрыть на задней лужайке около розария, разговаривала и смеялась со всеми своими друзьями — по большей части из Балтимора, если судить по их виду и голосам. Но в этот день она стала совсем другой, чем была всю предыдущую неделю. Помните, я вам сказала, что она носилась, как Моисей на мотоцикле? А в этот день она больше на бабочку смахивала, порхающую среди цветов, и смех у нее был не такой визгливый и громкий.

Она увидела, как я внесла поднос с омлетиками, и быстро пошла ко мне отдать распоряжения, но походка у нее была другой, чем все эти дни, будто ей хотелось побежать вприпрыжку, а с лица у нее не сходила улыбка. Я подумала: она счастлива, вот и все. Смирилась с тем, что ее дети не приедут, и решила, что все-таки будет чувствовать себя счастливой. Вот словно бы и все… если только не знать ее, не знать, как редко Вера Донован бывает счастлива. Вот что я тебе скажу, Энди, с тех пор я ее еще тридцать лет знала, а вот по-настоящему счастливой больше, пожалуй, ни разу не видела. Спокойной и довольной — да, и смирившейся. Но счастливой? Сияющей и счастливой, будто бабочка, порхающая над цветущим лугом в жаркий день? Нет и нет.

— Долорес! — говорит она. — Долорес Клейборн!

А я даже не заметила, что она меня девичьей фамилией назвала, хотя в то утро Джо был еще жив и здоров и прежде она никогда так не делала. А когда потом вдруг вспомнила и сообразила, меня дрожь пробрала, точно кто-то по моей будущей могиле прошел. Есть такое поверие.

— Доброе утро, Вера, — отвечаю. — Жалко, что утро пасмурное.

Она посмотрела вверх на низкие летние тучи, потом улыбнулась.

— К трем часам прояснится, — говорит.

— Вы так говорите, будто заказ такой дали солнцу, — говорю я.

Конечно, я только подшучивала, но она серьезно так кивнула и говорит:

— Вот именно, дала. А теперь, Долорес, беги на кухню проверь, почему дурак-официант не принес свежего кофе.

Ну, я сразу пошла, но четырех шагов не сделала, как она меня снова окликнула — словно два дня назад, когда сказала, что иногда женщине надо быть стервой, чтоб выжить. Я обернулась и жду, что она мне опять то же самое скажет. Только нет. Стоит в красивом красно-белом платье-палатке, руки в боки уперла, волосы через плечо перекинуты — больше двадцати одного года в утреннем свете ей бы никто не дал.

— В три, Долорес, солнце засияет! — говорит. — Вот сама увидишь!

Есть они кончили в одиннадцать, а к двенадцати в кухне только я с девочками осталась, потому как поставщик с официантами перебрались на «Принцессу островов» готовиться ко второму действию. Сама Вера отправилась в порт довольно поздно — сама повезла трех-четырех последних гостей в старом форде «рэнч-вэгон», которым пользовалась на острове. Я мыла посуду до часу или около того, а потом сказала Гейл Лейвск, которая в тот день была у меня первой помощницей, что у меня голова разболелась и поташнивает, так я пойду домой, ведь уборка почти кончена. Когда я уходила, Карен Джолендер мне на шею бросилась и сказала «спасибо», а сама снова заплакала. Сколько лет я ее уже знаю, а глаза у нее всегда на мокром месте.

— Не знаю, кто тебе что говорил, Карен, — сказала я, — но благодарить тебе меня не за что… Я ничего же не сделала.