Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

И тут, когда уж я подумала, что оно никогда не начнется, смотрю — свет у меня на руках вроде бы немножко померк.

— Долорес? — Джо меня окликнул. — Вроде бы то, чего ты со всеми этими дураками и дурами дожидалась, вот оно.

— Ага, — отвечаю. — Похоже на то.

И правда, свет во дворе из ярко-желтого, каким ему в июле быть положено, стал каким-то розоватым, а тень от дома — почти прозрачной, такого я ни прежде, ни потом не видела.

Я достала из пакета отражатель и повернула его так, как мне Вера сто раз за последнюю неделю показывала. И тут мне такая странная мысль пришла… Эта маленькая девочка то же самое делает, вдруг подумала я. Сидит на коленях у папочки и то же самое делает.

Я, Энди, тогда не знала, что означала эта мысль, да и теперь толком не знаю, а тебе сказала, потому как решила тебе все рассказать; ну и еще я о ней позже опять подумала. Но главное то, что секунду-другую я не просто о ней думала — я ее вживе видела, ну как во сне или как ветхозаветные пророки в своих видениях: девочка лет, может, десяти со своим отражателем в руках. На ней короткое красное платье в желтую полоску — такое пляжное, на бретельках, понимаешь? — а губы алой помадой подкрашены. Волосы белокурые и вверх зачесаны, будто ей постарше казаться хочется. И еще я кое-что увидела — такое, что мне сразу о Джо напомнило. Рука ее папочки у нее на ноге лежала — очень высоко, даже излишне. И тут он ее убрал.

— Долорес? — говорит Джо. — Тебе плохо, что ли?

— С чего ты взял? — говорю. — Очень даже хорошо.

— Вид у тебя какой-то странный был.

— Так затменье же! — отвечаю. И я правда так думаю, Энди, но только я думаю, что девочка, которую я тогда увидела, а потом еще раз, была настоящей живой девочкой и сидела с отцом на пути затмения в то же самое время, когда я сидела на крыльце с Джо.

Я поглядела в отражатель и увидела крохотное белое солнце, такое яркое, будто серебряная монетка в огне с черным таким изгибом по краешку. Поглядела я поглядела, а потом на Джо посмотрела. А он видеоскоп взял и щурится в него.

Тут в траве цикады зацвирикали: думается, они решили, что закат в этот день пораньше начался и пора им свои шарманки заводить. Я на пролив посмотрела — вода между лодками куда синей выглядела, а сами они какими-то жутковатыми стали и в то же время сказочными. И мне померещилось, что все эти лодки под странно темным летним небом — одна только видимость, и нет их там.

Я покосилась на часы — без десяти пять. Значит, следующий час или больше все на острове только о солнце будут думать и только на него смотреть. На Восточной дороге — ни души, все наши соседи либо на «Принцессе», либо на крыше отеля, и, значит, если я вправду хочу его прикончить, так время подошло. Все внутренности у меня будто в одну тугую пружину закрутились, и никак я не могла из головы выбросить белокурую девочку на коленях у ее папочки, но я не должна была допускать, чтоб это меня остановило или хотя бы отвлекло на одну минуту. Я знала: не сделаю сейчас же — не сделаю никогда.

Я положила отражатель рядом с шитьем и сказала:

— Джо!

— Чего? — спрашивает он. Затмение он обругал, но теперь, когда оно и вправду началось, глаз от солнца отвести не мог. Задрал голову, и видеоскоп отбрасывал ему на лицо эту же прозрачную тень.

— Сюрприз! — говорю я.

— Какой еще сюрприз? — спрашивает и опускает видеоскоп (особые стеклышки в рамке — только и всего), чтоб посмотреть на меня. Тут я поняла, что он вовсе не от затмения обалдел — то есть не совсем. А нализался почти до чертиков и до того отупел, что я даже испугалась. Если он не поймет, о чем я заговорю, то придется мне свой план бросить не начав. А что ж я тогда делать буду? Неизвестно. Зато одно я знала твердо и от страха прямо обмерла: отступать я не буду. Пусть все наперекосяк пойдет, и будь что будет, я не отступлю.

Тут он протягивает руку, хватает меня за плечо и встряхивает.

— О чем ты, черт тебя дери, говоришь?

— Помнишь про деньги на детских сберегательных книжках? — спрашиваю, а он чуть прищурился, и тут я поняла, что вовсе он не так пьян, как мне показалось. И еще я поняла, что этот поцелуй ничегошеньки не изменил. Поцеловать-то кто угодно может. Римлянам Иуда Искариот поцелуем на Христа указал.

— Ну и что? — говорит он.

— Ты их забрал.

— Еще чего!

— Да-да, — говорю. — Когда я узнала, что ты пристаешь к Селене, я пошла в банк. Хотела взять деньги, забрать детей и увезти их от тебя.

Он рот разинул и уставился на меня. А потом захохотал. Откинулся в своей качалке и ржет, а вокруг него все темней и темней становится.

— Ты, значит, в дурах осталась, а? — говорит. Потом подлил себе виски и опять уставился в видеоскоп на небо. А тень на его лице и не видна почти. — Всего половина осталась, Долорес, — говорит, — а может, и меньше!

Поглядела я в свой отражатель и вижу: он верно сказал. От серебряной монеты половина осталась, и она все убывает и убывает.

— Да, — говорю, — половины уже нет. Ну а деньги, Джо…

— Забудь про них, — говорит. — Не забивай свою голову чем не надо. С деньгами этими полный порядок.

— А я о них и не беспокоюсь, — отвечаю. — Ничуть. А вот что ты меня обдурил, мне обидно.

Он кивнул вроде бы серьезно и раздумчиво, будто хотел мне показать, что понимает и даже сочувствует. Да только долго не выдержал и давай опять хохотать на манер мальчишки, которого учительница ругает, а он ее ни в грош не ставит. Так ржал, что у его рта просто облачко серебряное из брызг повисло.

— Ты уж прости, Долорес, — сказал он, поуспокоившись. — Смеяться я не хотел, но я ж тебя обставил, а?

— Угу, — отвечаю. Ведь оно так и было.

— Надул на все сто, — говорит, а сам регочет и головой трясет, будто невесть какую шутку услышал.

— Угу, — опять я с ним соглашаюсь. — Да только знаешь присловие?

— Это какое же? — говорит, а сам положил видеоскоп на колени и на меня смотрит. Он до того ржал, что в красных его свинячих глазках слезы стояли. — Это у тебя, Долорес, на любой случай присловье есть. Так что говорят о мужьях, когда они пронырливых жен облапошивают, которые не в свое дело лезут?

— Ты меня раз провел — тебе стыдно, ты меня два раза провел — мне стыдно. С Селеной ты меня провел, а потом с деньгами, только думается, я с тобой разобралась наконец.

— Может, да, а может, нет, — говорит он. — А вот если ты беспокоишься, что они потрачены, так перестань, потому что…

Тут я его перебила.

— А я и не беспокоюсь, — говорю. — Я ж тебе уже сказала. Ничуть не беспокоюсь.

Тут он на меня пристально поглядел, Энди, и улыбочка его мало-помалу усохла.

— Опять, — говорит, — у тебя рожа хитрой стала. Не люблю я этого.

— Сейчас заплачу, — говорю я.

Он на меня долго глядел, все пытался разгадать, что у меня в голове происходит, только, думается, для него это, как всегда, тайной осталось. Опять губу выпятил и так вздохнул, что сдул на место прядь, которая ему на лоб свесилась.