Чарльз Холдефер - Наемник

– Это другое, Бетани. Это ради безопасности. Мой контракт оговаривает необходимость соблюдения секретности.

– Ну, я тоже не говорю об этих лекарствах ради безопасности других людей. Папа не глуп, что бы ты про него ни думал.

Я стиснул ее сильнее.

– Я не говорил, что он глуп. Вообще, не стоит недооценивать Доктора! А Клифтон знает, что Дебора возит через границу целые партии лекарств?

– Нет. Но он полицейский, и это помогает. Когда они едут вместе, их обычно пропускают без досмотра. Он знаком с большинством офицеров пограничной службы и таможенников. Он помогал им производить аресты. Даже когда Клифтона нет в машине, Дебору узнают и пропускают без проблем. Поэтому у нее все так хорошо получается.

– И все же это опасно, Бетани.

– Ну раз уж ты завел этот разговор, должна предупредить: Дебби очень беспокоит Джой и эта история с лишними подарками. Она боится, что он может прокрасться тайком и открыть пакеты или даже попытаться уничтожить их. Он иногда так ведет себя, что можно испугаться. Поэтому она не стала класть их в папину комнату, как сказала; мы сложили их здесь. Большая часть под кроватью. Так что приглядывай за ним, если вдруг начнет вынюхивать.

– О, бога ради. – Я поцеловал ее волосы и шею. Прижался поплотнее к бедрам. – Что твой отец делает с остальными лекарствами, теми, которые он не раздает прихожанам? – Но ответ на этот вопрос уже родился; я решил загадку, которая беспокоила меня многие годы: как умудряется Доктор жить на те жалкие гроши, что собирает еженедельно с подноса для пожертвований? Конечно, он живет не в роскоши, отнюдь, но чем-то надо платить за отопление и бекон к завтраку. За подписку на информационный бюллетень «Благочестивый центурион», в конце концов. – Он продает остальное, точно? Он же пушер, он толкает наркоту!

– Скорее черный фармацевт, – возразила она. – Это не одно и то же! А как ему еще жить? Откровенно говоря, я его не осуждаю. Продавая одним, он получает возможность давать другим. Это ты понимаешь, ведь так?

Доктор тоже получает свою долю, подумал я.

Она вдруг рассмеялась:

– Но я не думаю, чтобы там нашлась какая-нибудь виагра.

Я отстранился, потом перекатился на спину. Лицом в потолок. Снаружи, за стенами, ветер вздыхал и швырялся снегом.

– Это низко, – сказал я.

– Извини. Ты прав. Я сказала это, чтобы обидеть. Но не принимай это близко к сердцу. Я просто пыталась дать сдачи. Я понимаю твою проблему, Джордж, и не держу на тебя зла. Могу даже поспорить, что ты думаешь об этом больше, чем я. Не стоит. Каждый из нас что-то теряет. Разве не так?

Она тоже перекатилась на спину, потянулась и взяла меня за руку. Слишком просто, слишком небрежно. Так мы и лежали. Уверен, она сказала это мне в утешение.

Мысли в голове заметались, как снежинки на ветру. Мне захотелось честно рассказать ей о многом. Очень захотелось. Я до боли жаждал откровенного разговора.

Ужасно, если Бетани – или кто другой – будет думать, что профессия имеет для меня болезненную привлекательность, что я получаю от своей работы извращенное наслаждение. Ни в коем случае! Моя работа не имеет отношения ни к удовольствиям, ни к развлечениям.

Все, наверное, помнят тюремные фотографии из Багдада, – ухмылки, характерные жесты, всю эту отвратительную возню. Там ясно ощущалась сексуальная подоплека. Или рапорты Пентагона о солдатах, которые загоняли заключенным в анус деревянные ручки от щеток или электрические лампочки… Это же поведение насильников, у которых не встает, но которые не могут удержаться и не вставить жертве хоть что-нибудь.

Так вот, ничем подобным мы на Омеге не занимаемся. Только дело. Надо понимать разницу! Те охранники в Багдаде – просто тупые скоты, не способные исполнять свои обязанности. Да и командиры их тоже. А дурная слава достается огромному большинству хороших солдат и частных контракторов. Но послушайте: на Омеге, если дело доходит до жестких мер, о приятном времяпровождении речь не идет. И троглам мы тоже не поручаем специально готовить для нас заключенных. Все необходимое мы делаем сами. № 4141 мог бы рассказать ей, что…

Бетани, Бетани, думал я, я не потому занимаюсь такой работой, что я импотент. И пытаюсь компенсировать. Это слишком просто! Скорее, все вообще может быть наоборот. Нельзя ли объяснить мою импотенцию тем, что на работе я обладаю властью и вынужден ее применять, иногда жестко?

Черт, не знаю! У меня и до приезда на остров случалось всякое – то вставал как штык, то вдруг напрочь отказывал. Еще до «ПостКо». Так что я не знаю. Не знаю!

Почему-то стремление поговорить откровенно и высказать все, что накопилось на сердце, особенно сильно во мне именно сейчас, когда я лежу в темноте в доме Доктора, а под кроватью полно коробок с контрабандными лекарствами.

В тот день после обеда, когда мы сели играть в библейский бейсбол, Доктор посмотрел на меня с выражением терпения и застарелого страдания. Он действительно был добрым человеком и не хотел ставить меня в неловкое положение перед детьми. Господь милосерден, Он принимает и дураков тоже. (Конечно, если они обладают верой.) С чудесным состраданием Он обнимает слюнявых идиотов и прижимает их к Своей груди, вместо того чтобы швырнуть в озеро огненное. Так что и тебе найдется местечко, Джордж!

Я, со своей стороны, успел уже подразнить Бетани:

– Я знаю, что нам надо было подарить твоему отцу на Рождество.

– Что?

– Защитный нагрудник. И наколенники.

– Как это? – Она непонимающе нахмурилась.

– Для тех случаев, когда он выступает в роли арбитра. Ты же знаешь, как он любит входить в образ.

– А-а. Шутишь. Мог бы предупредить заранее, Джордж.

Мы собрались в гостиной. Кристофер подошел ко мне и устроился рядом. Я с радостью заметил, что он вроде бы не нервничает. Вот что значит делать что-то в первый раз, ничего не подозревая.

– Джой! – позвала Дебора. – Мы собираемся играть.

Он с грохотом сбежал по лестнице.

– Что ты делал там, наверху? – спросила она.

– Ничего.

Джой оседлал подлокотник кресла и устроился рядом с мамой. Его кожа была, пожалуй, менее оранжевой, чем прошлым летом, но выглядел он все равно не лучшим образом. В последний учебный день перед каникулами он проехался лицом по замерзшей дорожке и рассек нижнюю губу. Теперь эта губа, зашитая черными нитками, распухла и посинела. По краю большой сухой коросты выступила алая жидкость. Я уже поругал Кристофера за столом и сказал, что нельзя так пялиться. Джой услышал наш разговор и сказал:

– Все в порядке, дядя Джордж. Я знаю, как это выглядит.

Тогда его зрелое отношение к жизни произвело на меня сильное впечатление. Но теперь, пока мы готовились к игре, у меня сложилось другое впечатление: черт, да ему просто нравится, когда на него глазеют! Он сидел на подлокотнике кресла и буквально тыкал нам в лицо свою разбитую губу.