Елена Сулима - Опоенные смертью

"Да эта же музыка — симфония моей жизни", мелькнула единственная частная мысль в её растворенном космосом сознании.

Лишь потом она узнала, что это был Онигер.

— Нам повезло, Елена! Нам наконец-таки повезло. Согласись, Борейко, невероятный дирижер! — повторяла она, не менее пораженной открывшимся ей, Елене по дороге домой.

Шел дождь. Противный, холодный дождь. И казалось, что это ночь и этот дождь не окончатся, никогда, но это уже было не страшно.

Фома сидел на Климовской кухне и ныл, крутя головой. Климов, открыв дверь, тут же скороговоркой сообщил Алине про его подвиг. — Представляешь, пришли в ночную неотложку, ещё шприцы не вскипятили, только открылась. Врач выходит, здоровущий такой и спрашивает, ну молодцы, кто без заморозки пойдет. А в очереди одни мужики сидят. А мы последние… Тут-то Фома и сделал шаг вперед. Нет, ты представляешь, целую неделю к врачу боялся обратиться, а тут!.. И вырвали ему без заморозки!.. Нет, ты представляешь.

Кивая, Алина подошла к Фоме.

— Вот и все. Значит, можно ехать домой. Все прошло, что ж ты стонешь?

— Голова болит. Надо бы опохмелиться.

— Хватит!

"Хватит!" — И Елена утянула своего мужа от греха подальше в комнату, спать.

— Вот, что ты сделала, что!.. — продолжал ныть Фома, — Таксистов на улицах нет, палатки по ночам закрыты, в "Петровском зале "теперь не купишь, ты же им деньги все отдала!.. — перечислял он, не замечая её ехидства в глазах.

Но тут, словно бог внял его мучениям, зазвонил телефон — местный бард рассчитанный на сельских девушек, пригласил Фому на вечеринку, в честь его удачного возвращения с гастролей.

С этим типом обычно Климовская компания не водилась. Елена поморщилась, узнав, куда он направляется в такую полночь. Но остановить Фому было уже нельзя, сработал пароль: — "А выпить есть?" — "УГУ".

Фома явился через трое суток.

Алина, помогая истощенной собственным гостеприимством Елене, пока та была на работе, готовила обед для детей, которые вот-вот должны были вернуться из школы. В дверь позвонили. Алина оторвалась от готовки, полностью поглотившей её сознание кухонным творчеством, спеша поскорее вернуться обратно к плите, открыла дверь.

На пороге стоял Фома, несмотря на то, что оканчивался май, — в тулупе, в ботинках на босу ногу, и шапке, больше на нем не было ничего. Голая грудь зияла в обрамлении распахнутых пол, далее, ниже трусов, виднелись какие-то несчастные, мужские волосатые ножки.

Окинув его спокойным взглядом, Алина спросила, — А почему шапку не проиграл?

— Подарок, — с достоинством ответил Фома. Подарок был её.

Фома прошел в комнату, кряхтя, лег спать. Едва лег, как почувствовал, что тело его толи начинает оттаивать, то ли дрожать постфактум от пережитого холода и перепоя. Он встал и принял горячий душ. Когда вышел из душа, зашел на кухню. Алина, не обращая на него внимания, жарила что-то на сковороде.

— Ну и заморозки пережил я, оказавшись на окраине города по утру… вздохнул Фома.

Алина не отозвалась на его косвенный призыв к контакту.

— Километров двадцать прошел. Представляешь, пилил в таком виде через весь город.

Алина молчала так, словно его не было на кухне.

— В двадцать одно играл. В очко. Тюремная игра. Во человеческий организм — все выдержит!.. Не мог я забрать одежду, карточный долг — дело чести… Вот так…

Но все слова его как будто бы летели мимо. Фома заинтересованно, через её плечо, стал разглядывать котлеты на сковородке, ей было неудобно двигаться от его нависшей близости, но она все равно молчала.

— Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужен,

Я выброшен на берег твой…" — прочитал он наизусть и тут же добавил, — Не бойся, это не я написал, это Мандельштам. — Протянул руку, стащить хоть одну котлетку, но тут она шлепнула его по руке.

Довольный тем, что она хоть как-то среагировала на него, он решил поиграться, таким образом, и снова, крадучись, протянул руку.

Вдруг, словно кружащимся туманом, поволокло его куда-то.

— Я сейчас упаду, — сказал он совершенно серьезно.

Ах! — злясь на него, развернулась Алина и в тоже время, скрашивая свою злость несколько театрализованной игрой, отстранила правую руку, мол, пожалуйста, падай!

И он рухнул на её отведенную руку. Рухнул всей тяжестью своего испитого, словно высушенного, но костистого тела.

Она успела обхватить ладонью его затылок, но судорога его тела, уже задала траекторию его падения, и изменить её она была не в силах. Сначала он стукнулся затылком, то есть тыльной стороной её ладони, об угол стола, потом об угол холодильника, об батарею. Лишь после, она, смягчив все его удары, сама уже, не ощущая боли в разбитой в кровь руке, приземлить его на пол.

Фома! Фома, что с тобой?! — кричала она, в отчаянии глядя, как сведенные пальцы его рук выгибаются в обратную сторону. Голова тем временем тряслась и билась об пол с дикой силой, и если не её рука… Фома! Фома! Не умирай, я прошу тебя, Фома! — молила она в ужасе.

Его губы, словно тщились что-то произнести, но что?! Она наклонилась ухом к его рту и замерла, пытаясь разобрать уже несколько раз повторявшееся бормотание. И расслышала — "Слово".

— "Слово"?! — отчаянно и удивленно переспросила она, — Но какое слово?!

Тут пена с жутким трупным запахом потекла из его рта, и она поняла, что это эпилептический припадок. Чтобы он не задохнулся, не захлебнулся, она пыталась его перевернуть на бок, и не могла. Шея его словно закостенела. Глаза его закатились, бледное лицо посинело. И она, даже удивилась про себя, что так может быть в долю секунды, мгновенно, губы, сведенные губы приобрели фиолетово-зеленоватый оттенок.

Алина нащупала правой рукой его левый бок, и почувствовала, как затухающе редко бьется его сердце. Левой, продолжая держать его бьющуюся об пол голову, третьей рукой принялась за массаж сердца.

Да, именно третьей рукой, как ни вспоминала потом, как не пыталась восстановить реальность, всякий раз понимала, что тогда у неё было три руки, третья рука появилась как-то сразу, но откуда?…откуда-то из груди…

Надо было делать искусственное дыхание, он перестал дышать, не захлебнулся, а именно перестал.

— Нет! — преодолевая брезгливость к этой пене, с запахом усохшего трупа, преодолевая животный ужас, она прикоснулась губами к его рту и вдруг увидела себя и его, так словно она смотрела откуда-то сверху из поющей вышины. Она была и здесь и там и внизу и наверху.

И вдруг отчаянно оторвалась от него, вспомнив, что ему нужно было слово, и, не догадываясь, не гадая, закричала, — Но Фома, я люблю тебя! Люблю!.. — и почувствовала вновь в себе великую, божественную силу, ту самую, что ощутила в тайге, когда стреляли в нее, ту, что дремала в ней всегда.