Кирилл Партыка - Час, когда придет Зуев

— Никакая система на мордоворотах не удержится, совершенно верно, — согласился Юрий Иванович. — Ее необходимо понять и принять как неизбежность, как продукт общественного волеизъявления. Для этого нужны не мордовороты, а слово. Вот вы сказали: помалкивай! А сами-то уверены, что вам есть что сказать?

— Я в пророки не лезу, — буркнул Волин.

— И правильно делаете, очень это скользкая дорожка. Я вам это сейчас докажу как дважды два. Для этого давайте разберемся в природе Слова и его роли в достижении великих целей разбития яиц, как вы изволили выразиться. Цель, кстати, далеко не самоценна. Достигли — и что дальше? Требуется новая. Так вот. Слово — суть колебание воздуха и уж никак не могло быть в начале всего. В начале кому-то просто хотелось мозговую кость, или самую спелую тыкву, или женщину с большими грудями — чего-нибудь да непременно. Проще всего, конечно, отнять, если хватит силы. А если нет? Согласитесь, удобнее все же убедить, что эта самка должна принадлежать мне, а не вам, чем без конца махать дубиной. Или — что почти одно и то же — обмануть. Вот тогда-то и возникает потребность в слове, которое само по себе не имеет никакой цены. Но, оплодотворенное волей, оно обретает предназначение, состоящее в том, чтобы рождать веру. Но может ли быть истинной любая вера, если она рождена словом, которое, в свою очередь, только орудие чьей-то воли? Голода, жажды, похоти! Так не состоит ли смысл истинной веры в том, чтобы не верить ни во что? Отчасти да, но отчасти и нет. Человека пугает ничто. А если всякая вера в природе своей ложна, то необходим хотя бы ритуал, чтобы успокоить совесть и уберечь разум от ужаса пустоты. Определить и освятить если не цель, то хотя бы ее видимость. Так уж устроен человек. Жизнь — это обряд Дома Мэсгрейвов — помните сказочку Конан Дойля? А есть там корона в стене или нет — какая разница? В нашем смысле ее там никогда и не было.

— Киники, как известно, составляли философскую школу, — вклинился Волин. — Но вряд ли цинизм может составить основу какой-либо плодотворной идеи. Да и мотивировки у вас… демагогия одна. Примитив. И вы меня хотите уверить, что ваше единение зиждется не на мордоворотах, а на таком, на такой… Да ни один человек…

— Во-первых, единение — это нечто совсем иное, вам пока не известное. Мы до него дойдем, — перебил Юрий Иванович. — Во-вторых, что вы заладили — человек, человек! Скажите еще, что это звучит гордо и непременно все в нем должно быть прекрасно. — Он устало покачал головой. — Идемте.

— Куда? — насторожился Алексей.

Но Юрий Иванович с неожиданной силой схватил его за руку, выдернул из кресла и повлек куда-то сквозь клубящийся туман.

Когда они приблизились к стене, коротышка ткнул пальцем в невидимую кнопку и рубчатая стальная плита со скрипом уползла в сторону. Толстячок подтолкнул Алексея в спину, и они оказались… в банкетном зале.

После угарного, гудящего полумрака кухни на Волина обрушились тишина и яркий свет. Он зажмурился и тут же уловил среди ресторанных ароматов некую тошнотворную примесь. А потом понял, что не слышит ни звука.

— Смотрите, — приказал Юрий Иванович.

Алексей открыл глаза.

Оживленный недавно зал был нем и неподвижен, как сказочное королевство, погруженное в сон злой феей. Гости больше не переговаривались, орудуя вилками и ножами, не тянулись друг к другу чокаться и пить на брудершафт, и даже разница полов теперь не волновала их. Они сидели неподвижно, в неудобных и нелепых позах, свесившись с кресел, а кое-кто и просто уронив голову на стол, лицом в стоящую перед ним тарелку.

На «пятачке» вповалку лежали танцоры: кто раскинув руки, как подстреленный солдат; кто будто прикорнув от усталости; а иные друг на друге, словно истома чувственного танца повергла их в сумятицу группового соития.

Все эти люди были мертвы. Землистые, кое-где уже тронутые синюшной чернотой лица таращились в пустоту мутными сгустками слизи, в которых растворились зрачки.

Совсем близко от Волина на ковровой дорожке запрокинулась молодая женщина. Юбка ее задралась, обнажая бедра, и на их окаменелой белизне, снизу, отчетливо проступили трупные пятна.

И все же представшее перед Алексеем зрелище напоминало скорее не побоище, а подмостки кукольного театра, в котором прятавшийся за кулисами кукловод вдруг отчего-то озлился и одним махом сбросил с пальцев волшебные нити.

Разворачивавшееся действо пресеклось в самом разгаре, а крикливые, шустрые марионетки замерли на полушаге, полуслове и попадали на пол кучками пестрого, безжизненного тряпья.

Волин стоял, словно в столбняке, созерцая картину всеобщего распада и перекатывая в мозгу идиотскую фразу: спокойно, граждане, только без паники!

Алексей почти не запомнил, как они с Юрием Ивановичем вернулись к тому месту, где началась их беседа. Теперь «фабрика-кухня» показалась Волину едва ли не уютной. Когда подвижная стальная переборка встала на место, ему послышалось, что из сужающейся щели порхнули звуки ожившей музыки, но он уже перестал различать, что ему чудится, а что нет.

— Что… с ними… случилось?.. — выдавил Волин, падая в кресло. — Мы… я и Лобанов — такие же?

— Какие? — не понял Юрий Иванович.

— Мертвые!!

— Вы себя чувствуете живым? Вот и прекрасно. — Юрий Иванович тоже сел. — Каждый есть то, что он есть. Живой иногда ощущает себя мертвецом, но хоронить его, согласитесь, преждевременно. Перестаньте мучить самого себя, докапываться до ненужных ответов. Просто пожелайте стать счастливым. И обязательно станете.

Счастье — это когда желаешь именно того, что у тебя есть. У вас может быть то, чего вы желаете. Покой, довольство, отдых, девушка молодая, красивая, безопасность. Не кривитесь. Именно безопасность. Я же не зря вам столько про порядок толковал. Порядок и есть безопасность. Не нарушайте первого, не рискнете вторым. Духовные потребности?.. С этим у нас, конечно, похуже. Но, признайтесь, кому вы там, у себя, со своим киноведением нужны? У людей сейчас другие проблемы.

«Сволочь! — подумал Волин. — Собственными руками бы тебя задушил за то… что ты прав».

— А если я хочу свободы? — выпалил он.

— Нет. Свободы вы не хотите. Чего-чего, но не этого, — убежденно заявил толстячок.

Волин, чувствуя, что у него подергивается лицо так, что это, наверняка, заметно со стороны, процедил:

— Все-то вы про меня знаете, что мне надо, чего — нет. Но и я кое о чем догадываюсь. Не надо доискиваться рациональных ответов? Хорошо, не стану. Тогда вы — не фюрер, не маньяк и даже не моя галлюцинация. Вы просто зло как таковое, независимо от материального воплощения, растлевающее души, а потому вы…

— Первопричинное зло! — хихикнул коротышка. — То есть дьявол?