Майкл Грубер - Ночь Ягуара

— Ага, то есть за буквальным сексом последует еще и фигуральный.

Она рассмеялась.

— Что поделаешь!

— Ладно, но раз дело обстоит так и ты столь беспредельно предана своей профессии, что в постель мне тебя не затащить, могу я обратиться к тебе за консультацией?

Кофейник зашипел, жена налила себе большую чашку крепчайшего черного кофе и жестом предложила кофейник ему.

Паз покачал головой.

— Нет, я собираюсь прихватить еще пару часиков сна.

Она села напротив него, сделала пару глотков. Это он в самом начале их отношений пристрастил ее к бодрящему напитку, помогавшему ей продержаться в период, названный ею «материнско-медицинским обучением».

— Консультируйся. Доктор перед тобой.

— Ладно. Так вот, пока Эйми не начала плакать, мне снился сон, яркий, четкий, какие обычно уже не снятся. Я сижу в нашей гостиной, но вместо спинки нашей кушетки я облокачиваюсь на какую-то мягкую стену, возможно, обитую шкурой леопарда, и я жду, чего именно — не помню, просто есть ощущение ожидания. И тут вдруг чувствую, что мех шевелится. Оказывается, это никакая не обивка, а живой зверь. То есть я сижу, прислонившись к зверю, желтому, в черных пятнах, ну, как у леопарда. Все это невероятно отчетливо. Этот леопард размером с лошадь, огромный, может быть, даже больше лошади, но меня это не удивляет и не пугает, напротив, кажется естественным, и тут между нами происходит этот странный разговор. Он говорит что-то вроде: «Ты знаешь, что земля умирает», а я отвечаю: «Да, правильно, войны, загрязнение окружающей среды, глобальное потепление», всю эту фигню. Зверь вдруг говорит, что я мог бы все это прекратить, то есть спасти мир, и меня это чертовски воодушевляет, и я, конечно, спрашиваю, что для этого надо сделать. Ну, вот тут зверюга и говорит: «Тебе придется позволить мне съесть твою дочь».

— Господи, Джимми!

— Конечно, но во сне в этих словах был смысл, и я подумал тогда, как мне объяснить это тебе, почему в этом есть смысл, понимаешь? Эту ненормальную логику сна? А леопард встает и потягивается, и он как будто нарисован на флаге, знаешь… из мифологии. И мне хочется пасть ниц и преклониться перед ним, хоть он и собирается съесть Эйми. Потом я слышу, что она плачет, и хочу сказать ей: эй, все в порядке, это не больно, это часть того, что должно произойти, чтобы спасти мир, но тут до меня доходит, что она действительно плачет, и я просыпаюсь.

— Ну и сон. Прими пол миллиграмма «Канкса», перед тем как лечь снова.

— Но что все-таки это значит, док?

— Это значит, что существует статистика. Во время «быстрого сна» твой мозг передает материал из краткосрочной в долговременную память, и твоя кора головного мозга интерпретирует эту статистику в искусственный инцидент. Это все равно как слышать музыку в гуле вентилятора или видеть картинки в облаках. Мозг — это орган, генерирующий модели. Эти модели не обязательно должны иметь смысл.

— Я знаю, ты всегда это говоришь, но послушай дальше. Ладно, я иду посмотреть, что с Эйми. Она говорит, что ей приснился кошмар о звере, который хочет ее съесть, и она видела его и после того, как проснулась. Я ее успокаиваю, мол, это плохой сон, и когда ты думаешь, что проснулся, на самом деле по-прежнему спишь. Так что я ее успокаиваю, и она берет свою книгу о животных и заставляет меня прочесть ее и находит там зверя из своего сна.

— Ты хочешь сказать мне, что это был леопард, да?

— Ягуар. И что ты об этом думаешь?

— Совпадение.

— Это твое профессиональное медицинское мнение? Совпадение?

Лола слегка закатывает глаза.

— Ну конечно! А что еще это может быть? Телепатия, соприкосновение сознаний?

— Или что-то еще. Я все время забываю, что у тебя иммунитет к сверхъестественному.

— Это называется разум, Джимми. Рациональная способность человечества. Что ты делаешь?

— Мешаю тебе, вот что. Запускаю свои лапы под твой несчастный халат. Проверяю, все ли там на месте. О да! Что вы думаете об этом, доктор?

Лола подалась к нему, закрыла глаза и сказала:

— Как это непорядочно с твоей стороны, когда мне нужно поработать.

— А мы быстренько. Залезай на стойку.

— А как насчет Эйми?

— Я дал ей сильнодействующий дурман, барбитурат, крутой героин, — заявил он, заваливая ее на пластик.

— Вот что я получила, выйдя замуж за кубинца, — вздохнула Лола.

— А что, разве еврейки не трахаются на кухонных столах?

— Не знаю, но я поспрашиваю, — успела сказать она, прежде чем их губы сомкнулись.

Лола на время забыла о груде работы, а Паз забыл о своих снах.

Сейчас Лола Уайз Паз работала в клинике Южного Майами, от дома на расстоянии короткой поездки на велосипеде. К тому времени, когда у нее завязались отношения с Пазом, она имела степень по клинической психологии, потом родила ребенка, а затем, вдруг проникнувшись паническим ощущением стремительного бега колесницы времени, в возрасте тридцати четырех лет решила поступить в медицинскую школу. Паз поддержал ее затею, и они оба вкалывали как ломовые лошади, чтобы заработать на жизнь, высвободить время для учебы и выполнять бесконечные родительские обязанности: в последнем им помогала могущественная Маргарита Паз, роковая abuela. Сейчас, как и чаще всего по утрам, после того как Лола уезжала на велосипеде, Паз одел дочку, накормил, отвез ее в школу, потом отправился в ресторан, где сначала приготовил все для ланча, а потом и сам ланч. Тем временем сама abuela забрала Амелию и привезла ее в ресторан «Гуантанамера». Она очень не любила выпускать ресторан из-под контроля и, когда он был открыт, проводила в нем почти все время, но любовь к внучке была сильнее. Когда время ланча прошло и поток заказов превратился в тонкую струйку, Паз увидел, что его чадо примеряет поварской фартук, который ее бабушка, видимо, перешила так, чтобы он ей был впору. Паз профессиональным взглядом оглядел крохотного помощника повара и, повернувшись к матери, произнес:

— А ведь хорошо выглядит, а? Почему бы нам не разрешить ей завтра заняться ланчем? И платить не придется, маленьким детям ведь не платят.

— А мне платят! — возразила Амелия. — Abuela дала мне доллар.

— Ладно, но только не трать деньги на выпивку и сигареты, если не хочешь остаться в три фута ростом на всю жизнь. И такой же боящейся щекотки.

После того как девочка перестала верещать, Паз поставил ее рядом с кастрюлей редиски, из которой нужно было вырезать розочки, и, когда девочка погрузилась в это занятие, отошел, чтобы поговорить с матерью. Маргарита Паз была чернокожей крестьянкой из Гуантанамо и до сих пор, приближаясь к шестидесяти годам, сохраняла метки своего происхождения. Сильные руки, широкие бедра, грудь, на которую можно посуду ставить, и суровый, оценивающий взгляд. В одежде она предпочитала яркие цвета, яркую помаду и яркий лак для ногтей, который подчеркивал ее блестящую шоколадную кожу, на голове ее часто был тюрбан, как сейчас. Паз всегда слегка ее побаивался, но на самом деле он не знал никого, кто бы ее не боялся, кроме своей дочери.