Эндрю Дэвидсон - Горгулья

…ю, вот-вот посмотрю… в глаза Марианн Энгел.

Я был завернут в компрессы из влажной ткани — унять жар. Опять лежал в ее постели, дома, а сама она гладила меня по щеке и говорила, что все закончилось. Я рассказал, что побывал в Аду. В ответ она заметила, что видок у меня вполне соответствующий, и напоила чаем. Я, кажется, уже сто лет ничего не пил.

— Сколько я уже?..

— Три дня, но ничего нет лучше пережитых страданий. Краткие трудности, а потом — радость! — Очень в духе Марианн Энгел.

— Давай сойдемся на том, что я не согласен.

Она поправила чашку в моей дрожащей руке.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как головня, исторгнутая из огня.

Она улыбнулась.

— Захария, глава третья, стих второй.

Я рассмотрел, что со мной: кожа сморщилась как прежде; лицо задубело; губы утончились, пальцев не хватало; колено онемело; волосы под мышками исчезли, а на голове остались лишь жалкие клочки.

По старой привычке я поднес руку к груди. Но на том месте, где должна была висеть монетка с ангелом, ничего не оказалось, хотя я не снимал кулон ни разу, с тех пор, как получил его от Марианн Энгел — четырнадцать месяцев назад.

— Монета свое отслужила, — проговорила она.

Я шарил в простынях, под кроватью — повсюду, но моего шнурка с монетой нигде не было. Наверное, Марианн Энгел сняла его, пока у меня была ломка. Я убеждал себя, что это всего-навсего странное совпадение, что ровно так и произошло, когда в галлюцинациях я передал монету Харону.

— Не волнуйся, — сказала Марианн Энгел. — Я дам тебе кулон еще лучше.

Я уже давно так хорошо себя не чувствовал, даже до аварии, а все потому, что мозг больше не был одурманен морфием и никакой дурманный сироп уже не тек по венам. Это не значит, что меня никогда не ломало и не тянуло к прежнему: конечно, тянуло, я слишком давно к этому привык, — но теперь ощущения изменились. Я мог обойтись без наркотика; я хотел обойтись без наркотика! С нетерпением ждал занятий с Саюри, и достигал все новых успехов на тренировках.

Но замечательнее всего было то, что змеиная тварь действительно исчезла.

Я мог теперь обслуживать сам себя, впервые после аварии, и Марианн Энгел вернулась к занятиям резьбой. Она опять принялась за старое и сразу возобновила нездоровый темп. Мне оставалось только вытряхивать за ней пепельницы и пытаться обуздать неумеренное потребление кофе. Я носил ей блюда с фруктами (но те превращались из закуски в натюрморты), а когда она доделывала статую и валилась на очередную глыбу камня, обтирал ее тело влажным полотенцем. Я поклялся: если она опять доведет себя до физического истощения, я сделаю что угодно — все, что угодно! — лишь бы это прекратить. Я дал клятву.

С девятнадцатого по двадцать первое февраля она извлекала из камня горгулью номер 16. Двадцать второго спала и впитывала; с двадцать третьего по двадцать пятое вытаскивала номер 15. День отдыхала, потом до первого числа марта работала над номером 14. Даже не будучи математиком, легко подсчитать, что так она перевалила за половину с оставшимися двадцатью семью сердцами; еще тринадцать, и все.

Еще тринадцать сердец до ее предполагаемой смерти.

Возобновившаяся работа сказалась, кажется, даже на Бугаце, которая утратила обычную прыгучую веселость.

Когда мы возвращались с ежедневных прогулок, собака заглатывала огромную миску еды и плелась дремать на моих ортопедических ботинках.

В начале марта мне предстояла рутинная проверка у доктора Эдвардс. Мы посмотрели результаты анализов, обсудили небольшую операцию, которая была назначена на конец месяца. Доктор была очень довольна.

— Вас выписали из больницы больше года назад, и все идет как нельзя лучше!

Я помалкивал насчет того, что ровно в эту самую минуту Марианн Энгел лежала распростертая на камне и готовилась к очередной работе. К ней уже взывал счастливый номер 13.

— Вы, — добавила Нэн, — лишнее доказательство, что и врачи сильно ошибаются. В какой-то момент я думала — вы сдались, а потом вы стали одним из наших самых старательных пациентов! А когда вы выписывались, я была уверена, что Марианн не сумеет за вами ухаживать.

Марианн Энгел вырезала статуи номер 13,12 и 11 (старуху с ослиными ушами; рогатого демона с высунутым языком и львиную голову со слоновьими бивнями), прерываясь лишь на несколько часов. Она уже сбросила набранные после Рождества килограммы; речь ее опять начала путаться. Фигура номер 10 явилась на свет примерно двадцатого марта.

Двадцать шестого я должен был ложиться на операцию. Но сначала требовалось придумать, что делать с Бугацой.

Дело было не только в том, что я сомневался в способности Марианн Энгел присмотреть за ней, когда она и о себе-то не могла позаботиться; собака (вот ведь пример животной эмпатии!) тоже теряла вес. Я подумал, не воспользоваться ли этим и не выманить ли резчицу из подвала на чувстве вины? И решил попробовать.

Я заставил ее прервать работу и выслушать мой ультиматум: если она и дальше намерена ваять в ущерб заботе о Бугаце, мне придется отдать собаку в питомник. (Я сказал это не просто для красного словца, так оно и было на самом деле.) Марианн Энгел перевела взгляд с меня на Бугацу и пожала плечами. А потом вернулась к работе над номером 9.

На полу обнаружилась большая куча какашек. Не моих.

Сколько я уже прожил в крепости, и ни разу Бугаца не гадила в доме. Мне достаточно противно столь подробно расписывать тут особенности ее стула, но есть два момента, о которых упомянуть необходимо: во-первых, стул был скорее жидкий, чем твердый; во-вторых, в нем были остатки непереваренных листьев.

В доме имелось одно-единственное растение — его принесла Джек. (Может, до меня здесь были и другие цветы, но все они пострадали от халатности ушедшей в резьбу Марианн Энгел.) При ближайшем рассмотрении стало понятно, что Бугаца жевала именно этот цветок. У него пропали почти все листья, а те, что остались, были обглоданы и носили следы ее зубов.

Я отыскал собаку внизу, в кабинете; она валялась на полу и часто дышала.

Я ободряюще погладил псину по спине, в пальцах остались клочья шерсти. Ребра Бугацы были такой летописью голода, что я ужаснулся: не худобе, но невероятности самого этого факта. В последние недели Бугаца съедала гораздо больше обычного; по правде сказать, она ела почти не переставая.

Я пошел в подвал. Нужно рассказать Марианн Энгел, что собака ее серьезно больна! Мне хотелось пристыдить ее и заставить поехать со мной в ветлечебницу. Но получилось не совсем так. Резчица сосредоточилась над тварью, в глазах которой читалось суровое предостережение: не подходи…

Но я все равно заговорил:

— С Бугацей что-то случилось. Она заболела.

Марианн Энгел непонимающе взглянула на меня как на пустое место. С пальцев на руке сочилась кровь — промахнулась долотом?