Эндрю Дэвидсон - Горгулья

Не в силах договорить, она отвернулась, и чем больше старалась успокоиться, тем сильнее дрожали у нее плечи. Наконец она сумела снова взглянуть на меня.

— Господь милосердный дает нам лишь то, что мы сможем вынести. Вы поправитесь.

Потом шагнула к двери, но остановилась.

— «Не головня ли он, исторгнутая из огня?» — Она выпрямила спину. — Это Захария, глава третья, стих второй.

Мир благ.

Сунула под мышку пластиковые цветы и ушла.

Кто долго лежал в больнице, знает, как от запаха нашатыря нос утрачивает чувствительность.

Во время одного сеанса санации, когда Нэн скребла мое тело, я спросил:

— Как я пахну?

Она смахнула пот со лба рукавом белого халата и явно раздумывала, сказать ли правду или придумать что-то более приятное. Когда Нэн раскрыла рот, я уже знал, что выберет она правду. Так всегда бывало.

— Лучше, насколько это возможно. Это… в смысле, вы… вы пахнете застарелой плесенью. Как будто в давно покинутом доме очень долго не открывали окна.

И она продолжала выскабливать и подновлять этот давно покинутый владельцем дом. Я хотел сказать ей, что это ни к чему, однако знал: Нэн лишь подожмет губы, а работать станет еще усерднее.

В больнице неспособного позаботиться о себе пациента осаждают посторонние люди: они сдирают с вас заживо кожу; они не способны смазать вас достаточным количеством крема, чтобы тело не так чесалось; они все время называют вас солнышком и зайчиком, хотя вы и близко не похожи ни на солнышко, ни на зайчика; они считают, что порадуют вас, если натянут тошнотворные улыбки на противные лица; они обращаются к вам так, будто вам сожгли не тело, а мозг; они стараются быть хорошими, «заботясь о тех, кому повезло меньше»; они плачут только от того, что у них есть глаза. Есть в больнице и посторонние другого сорта: эти и хотели бы поплакать, да не могут, вот и начинают бояться самих себя больше, чем вида ваших ожогов.

Когда уже не мог выносить телевизор, я начинал считать отверстия в подвесном потолке. Пересчитывал, перепроверяя себя. На закате запоминал хитросплетения теней по стенам. Научился по шагам определять настроение каждой из медсестер. Скука лежала со мной в одной постели и сминала мои простыни. Змея, вот сучка, все лизала основание черепа. Я иду… Меня снедали белизна, и духота, и запах антисептика. Мне хотелось просочиться сквозь мочевыводящий катетер и утопиться в собственной моче.

Было ужасно; однако после слов Нэн о том, что после выписки из больницы (до которой еще очень много месяцев) меня отправят в центр реабилитации с целью обеспечить «реинтеграцию» в общество, стало еще хуже. Когда-нибудь, добавила Нэн, я сумею почти полностью себя обслуживать и жить самостоятельно.

Через семнадцать лет после освобождения из одного казенного дома я попаду в другой казенный дом. С той разницей, что тогда я был ребенком без гроша в кармане и впереди меня ждала целая жизнь. К тридцати пяти годам я стал сожженной, использованной спичкой.

Итак, я слушал докторов и согласно кивал в ответ на рассказы о предстоящих операциях, хотя с неменьшим успехом они могли бы готовить меня к экскурсии в затонувший на дне морском город. Я подмахивал бланки согласия, отписал свой дом и личные сбережения. Лечение таких, как у меня, ожогов порой обходится в полмиллиона долларов, а то и зашкаливает за миллион.

Меня навестил юрист в неудобном халате для посетителей. В отличие от прочих гостей он решил надеть еще и хирургическую маску; приятно думать, что сделал он это ради моей безопасности, но скорее всего просто параноидально боялся что-нибудь подцепить. В любом случае мне этот жест показался весьма уместным: невольно при виде лица под маской представляешь себе вора, который хочет тебя ограбить.

Начал юрист с выражения соболезнований по поводу аварии; исчерпав набор общих фраз, принялся объяснять, сколь серьезные трудности приключились с моей кинокомпанией. По сути, проблема заключалась в неисполнении контрактов, предполагающих поставку новой продукции в торговую сеть; съемки прекратились, как только я потерял возможность руководить процессом, но обязательства на поставку уже были подписаны. Юрист прокрутил несколько возможных исходов, однако, поскольку я никого не обучал своей работе на случай внезапной недееспособности, наиболее жизнеспособным представлялся только один сценарий: банкротство. Юрист объяснил, что не хотел лишний раз беспокоить меня «в столь трудный период», а посему уже подготовил нужные документы на конфискацию имущества и выплату долгов кредиторам. И, разумеется, в первую очередь позаботился об оплате своих собственных услуг.

Я подписал все предложенные бумаги, лишь бы он поскорее убрался. И вполне оценил иронию ситуации: я, всю жизнь торговавший телом, теперь тратил все свои деньги на тело. Бизнес мой накрылся, компания моментально прекратила существование, и юрист не придумал ничего лучше, кроме как повторить, что он сочувствует, и как можно скорее покинуть отделение.

Так и текла моя жизнь. Когда доктора сообщали об улучшениях, я изо всех сил старался изобразить улыбку. Медсестры гордились, когда я сжимал резиновый мячик обожженной рукой. Думали, я так стараюсь вернуть себе силу, но я-то старался поскорее их заткнуть. Я устал от флирта Мэдди, серьезности Бэт и жизнерадостности Конни.

Я терпеливо сносил размазывания крема, исполнение кремового долга каждой из медсестер. И молился, в самой глубине души, о возможности сбежать. Однажды Нэн невозмутимо объявила мои раны «классическим вызовом» мастерству такого доктора, как она. Я возразил: дескать, я отнюдь не проблема, которую следует решать. Нэн запнулась.

— Нет, я совсем не это хотела… я… э, я… Вы правы. Я перешла все границы и искренне сожалею.

Я испытал краткую радость победы, однако ирония заключалась в том, что я был полностью согласен с доктором: я и впрямь представлял проблему, требующую решения, проблему, которую мы рассматривали с противоположных точек зрения. Нэн воспринимала мои повязки как кокон, то есть колыбель новой жизни, я же считал их погребальным одеянием.

Сучка-змея в позвоночнике все сплетала хвостом мои кишки и без конца шипела: «Я приближжжаюсссь, и ты ничего не поделаешшшшь…» Мне даже стало все равно. Змея приближается. И что теперь? Всего лишь дополнительная проблема в моем бесконечном списке. Мое лицо и так превратилось в настоящий Дахау. Тело — живая иллюстрация к Дантову «Аду», вот-вот готовому обрушиться на самое себя. Накидка тела над выжженным адом души больше не могла выдержать собственный вес; мое бытие разрушалось всеми возможными способами. Один из докторов, услышав о том, что я лишился пениса, стал рассказывать о современных достижениях в области подвижных протезов, на случай если мне захочется восстановить член. Это раньше использовались лишь проволока и шарниры, с помощью которых член мог только стоять или висеть; теперь вживляют сложные насосные системы.