Эндрю Дэвидсон - Горгулья

Наконец-то стало понятно, что я правильно разгадал приятные округлости фигуры Марианн Энгел. Дракон, кажется, был со мной согласен — он заполз наверх от самой лодыжки и обвился вокруг бедра, словно лаская его. Все чешуйки были из цветных блесток; вместо глаз сверкали искусственные рубины. Язык игриво извивался к ягодицам. Когти черными стежками сладко впивались в ногу.

— Мне нравятся твои штаны, — заявил я. — Где ты пропадала?

— Я была занята, — отвечала она. — А штаны мне подарили.

— Кто подарил? Чем занята?

— Джек. — Она подвинула стул ближе к кровати и уселась. — Работала, а потом немножко приболела.

— Так тебе нездоровится? Сочувствую. Кто такой Джек?

— Я уже поправляюсь. Ревнуешь?

— Хорошо. Ты сегодня от врачей не прячешься?

— Не-а. Ревнуешь?

— К Джеку? — Я нетерпеливо фыркнул. — У вас с ним шуры-муры?

— Так далеко я бы не стала заходить. Не хочу говорить об этом.

— О врачах или о Джеке?

— О врачах, — отозвалась Марианн Энгел. — А тебя интересует Джек?

— Разумеется, нет. Личная жизнь на то и личная, верно?

— У нас сложные отношения.

— С Джеком?

— С врачами. — Марианн Энгел побарабанила пальцами по удивленным драконьим глазам. — Хотя доктор Эдвардс, кажется, ничего…

— Ага… Так что, ты выздоровела… чем ты там болела?

— Просто переутомилась. — Она склонила голову набок. — Расскажи мне об аварии!

— Я надрался и сверзился с обрыва.

— Из огня да в полымя…

Я кивнул на статуэтку у кровати.

— Мне понравилась горгулья.

— Это не горгулья. Это гротеск — или химера.

— Хрен редьки не слаще.

— Редьку я не ем, — отозвалась Марианн Энгел. — Но это именно химера. Горгульи — на водостоках.

— Все их называют горгульями.

— Все ошибаются. — Марианн Энгел вытянула из пачки сигарету и, так и не закурив, стала катать между большим и указательным пальцами. — Горгульи отводят воду от стен соборов, чтобы основания не размыло. В Германии их называют «Wasserspeie». Это ты помнишь?

— Что помню?

— Водоплюи. Это буквальный перевод.

— Откуда ты столько знаешь?

— Про химер или языки?

— И то и другое.

— Химер я делаю, — объяснила Марианн Энгел. — А языки — это хобби.

— В каком смысле «делаешь»?

— Я резчица. — Она кивнула на мелкотравчатое чудовище у меня в руке. — Эту я сама сделала.

— Она моему психиатру понравилась.

— Которому из психов?

— Доктору Гнатюку.

— Он лучше большинства остальных. Я слегка удивился.

— Ты его знаешь?

— Я почти всех знаю.

— Расскажи, что ты вырезаешь?

— Я увлеклась, когда смотрела, как ты это делаешь. — Свободной рукой Марианн Энгел теребила шнурок с наконечником стрелы.

— Я не умею.

— Раньше умел.

— Нет, никогда не умел! — сопротивлялся я. — Расскажи, почему тебе нравится вырезать?

— Это искусство вспять. В конце остается меньше, чем было изначально. — Она помолчала. — Очень жаль, что ты не помнишь свою резьбу. У меня есть кое-какие твои работы.

— Какие?

— Мой Morgengabe. — Марианн Энгел пристально смотрела на меня, как будто выжидая, что в мозгу моем появятся несуществующие воспоминания. Ничего не появилось. Марианн Энгел пожала плечами и откинулась на спинку стула. — Джек — мой управляющий.

Знакомый с работы. Хорошо.

— Расскажи мне о нем.

— Пожалуй, оставлю тебя теряться в догадках. — Сегодня она явно была в хорошем настроении. — Хочешь, расскажу историю?

— О чем на этот раз?

— Обо мне. Ведь ты забыл.

Вряд ли теперь так уж важна точная дата моего рождения, но, насколько мне известно, произошло это в 1300 году. Я не знала своих биологических родителей — меня подбросили в корзинке к главным воротам Энгельтальского монастыря, примерно в середине апреля, когда мне было лишь несколько дней. В обычной ситуации никто не стал бы подбирать и взращивать брошенного ребенка (в конце концов, монастырь не сиротский приют), однако судьбе было угодно, чтобы нашли меня сестра Кристина Эбнер и отец Фридрих Сандер, и нашли в тот самый вечер, когда рассуждали про знаки Божии.

Сестра Кристина поступила в монастырь в возрасте двенадцати лет, а два года спустя у нее начались видения. Меня она нашла, когда ей было чуть за двадцать и она уже давно считалась причастной к мистическим откровениям. Отцу Сандеру было около пятидесяти, он служил местным капелланом, и пришел в религию гораздо позже многих. На тот момент отец Сандер уже почти двадцать лет состоял духовником при энгельтальских монахинях. Впрочем, важней всего понять характеры сестры Кристины и отца Сандера. Ведь, не будь эти люди исполнены сочувствия, все могло бы обернуться совсем иначе.

В корзинке моей обнаружились две записки. В одной на латыни, в другой по-немецки было написано одно и то же: « Этот ребенок, десятый младенец из хорошей семьи, избран в дар Спасителю нашему Иисусу Христу и монастырю Энгельталь. Поступайте с ним по воле Господа ». В те времена редко можно было встретить простолюдина, умевшего писать, тем более на двух языках; легко предположить, что само наличие этих записок подтверждало мое благородное происхождение.

Насколько я понимаю, сестра Кристина и отец Сандер быстро пришли к выводу, что появление ребенка именно в тот вечер, в череде других вечеров, не простая случайность; вдобавок и сама сестра Кристина была десятым ребенком в семье. Меня принесли к настоятельнице, и та нерешительно уступила их общим доводам. Могла ли настоятельница отмахнуться от вероятности, что мое появление у ворот предначертано свыше? Имея дело с посланиями Господа, разумнее всего ошибиться в пользу осторожности — такое бытовало всеобщее ощущение в монастыре. Впрочем, одна из сестер усердно убеждала остальных, что не следует меня оставлять. То была сестра Гертруда, книжница (по латыни «armarius», то есть библиотекарша и главная переписчица) энгельтальского скриптория. Имя ее нам нужно запомнить, равно как и ее помощницы, сестры Аглетрудис. Обеим предстояло оказать большое влияние на мою жизнь — главным образом негативное.

Энгельталь считался одним из важнейших духовных центров Германии. Казалось бы, налицо предпосылки для ужасного и трудного детства. Однако все обернулось иначе. Монахини хорошо со мной обращались — вероятно, оттого, что так могли отвлечься от своих повседневных забот. Я обожала их веселить — ведь все они усердно силились не улыбаться. Мне казалось, я нарушаю главные правила.

Я всегда была особенно близка с сестрой Кристиной и отцом Сандером, которые стали мне этакими суррогатными родителями. Не случайно отца Сандера я и звала отцом.

По-хорошему, его надо было называть «падре», хотя он скромно просил именовать его «брат». Поэтому для всех остальных он был братом Сандером, но для меня всегда оставался отцом. Кажется, он позволял мне такое обращение, потому что я одна замечала неведомые остальным черты его характера… ну, может, замечал их еще брат Хайнрих, с которым отец Сандер делил небольшой домик у лесной опушки. В любом случае мне доводилось слышать смех отца Сандера, тогда как остальные знали лишь егоскованность.