Эндрю Дэвидсон - Горгулья

На изготовление очередного гоблина (человечья голова на искореженном птичьем теле) ушло семьдесят два часа. Лишь потом Марианн Энгел поднялась из подвала, смыла с себя грязь и пот и стала жадно хватать куски из холодильника. Я думал, что она, как обычно, укроется в спальне и будет отдыхать — но нет, она тут же вернулась вниз и растянулась на другой глыбе. Так, поглощая каменные сны, провела она еще семьдесят с чем-то часов, в рабстве у очередного просителя. В итоге из камня была извлечена бородавчатая жаба с распахнутым в крике орлиным клювом.

Марианн Энгел легла в кровать, собираясь хорошенько выспаться, но десять часов спустя снова была на кухне — вылила целый кофейник кофе и съела с фунт бекона. (Ей разрешалось есть мясо в промежутках между активной резьбой.) Как только тарелка опустела, она направилась к ступенькам в подвал.

— Еще одна зовет.

Я спросил, как же она сможет спать на камне, выпив столько кофе, но она ответила, что спать не нужно.

— Эта уже говорила со мной, пока я работала над жабой.

Шла еще только вторая неделя ноября, а Марианн Энгел уже начинала третью за месяц горгулью. Такая производительность тревожила уже сама по себе; вдобавок поменялась и манера работы. Марианн Энгел впадала в такое неистовство, какого я еще не видел даже в самую жаркую ее страду. Пот заливал ее тело, чертил узоры в каменной пыли; ей даже пришлось распахнуть массивные дубовые двери, чтоб впустить в подвал прохладный осенний воздух. Она никогда не гасила сотни красных свечей, и их пламя трепетало на ветру, напоминая вальс пшеницы в полях.

Инструменты летали в воздухе, и я невольно представлял, как фермер жнет пшеницу в отчаянной попытке обогнать надвигающуюся зиму.

Была закончена третья статуя, и Марианн Энгел тут же погрузилась в работу над следующей.

Удары молотка были такие настойчивые, что всякий раз в перерывах дом как будто пустел. Иногда этот шум (молотка, а не редкие минуты тишины) даже гнал меня прочь из дома. Я никогда не уходил далеко, обычно просто прятался за углом крепости и рассматривал прихожан церкви Святого Романа. Отец Шенаган радушно провожал их до крыльца, приглашал непременно заходить на следующей неделе. Все обещали, что придут, и многие даже приходили.

Шенаган казался вполне честным малым, насколько это возможно у священников, хотя, должен признать, я едва ли могу считаться беспристрастным наблюдателем. Я всегда испытывал этакое странное притяжение-отвращение к людям в форме; в силу презрения к институциям, которые эти люди представляют, мне хотелось бы презирать их самих. Впрочем, слишком часто выясняется, что ненавижу я не человека — только форму.

Воображаю естественный порыв читателей увязать мой атеизм с травмирующим прежним опытом: утратой родных в раннем детстве, пристрастием к наркотикам, карьерой порнографа, несчастным случаем и страшными ожогами. Подобные предположения ошибочны.

Нет логических причин для веры в Бога. Конечно, есть эмоциональные доводы, однако я не способен верить, что ничто — это нечто, просто ради сомнительного спокойствия. Я не больше способен верить в Бога, чем в невидимую обезьяну, живущую у меня в заднице; впрочем, я готов поверить и в то и в другое, если получу надлежащие доказательства. Вот в чем корень проблемы для атеистов: невозможно доказать несуществование чего-то, и, тем не менее, теисты склонны перекладывать это бремя доказывания на нас. «Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия», — самодовольно твердят они. Что ж, вполне справедливо. Но ведь нужно-то всего одно огромное, пылающее в небе распятие, обезьяна в заднице, и, чтобы весь мир его увидел. А как тебе змея в позвоночнике? И тогда я поверю, что Бог существует.

Марианн Энгел появилась наверху — попросила, чтобы я купил растворимый кофе. Мне это показалось странным, ведь кофемашина в подвале варила кофе из обычных молотых зерен, но, поскольку жили мы именно на ее деньги, я едва ли мог отказаться.

Едва я вернулся с кофе, она вырвала у меня из рук банку, подхватила ложку и поспешила назад, в мастерскую. Я замешкался, убеждая себя, что не может же она и впрямь… а потом глянул вниз с самой верхней ступеньки и убедился, что все так и есть.

Она запихивала себе в рот растворимый кофе, а в промежутках затягивалась сигаретой и чавкала кофейным порошком, как бейсболист — жевательным табаком. И запивала все это сваренным кофе из большущей кружки.

Позвонили в дверь.

Большинство людей, заслышав звонок, просто открывают; в моем случае все сложнее. Для меня это испытание воли. А вдруг там девица-скаут с печеньем? А вдруг от одного лишь взгляда на меня она описается и хлопнется в обморок? Как потом объяснять, откуда на крыльце у нас взялась девчонка без сознания и вся в моче? Вспомните мою внешность — одного такого случая хватит, чтобы наши добропорядочные горожане запалили факелы и погнали уродца вон из города. Я решил рискнуть и встретить опасность лицом к лицу, даже если это окажется юная барышня-скаут. Открыв же дверь, увидел мужчину и женщину средних лет — пожалуй, мужа и жену, в хорошей одежде. Женщина отшатнулась от меня, как Носферату от солнца. (Мне иногда нравится примерить роль чудовища на кого-нибудь еще.) Мужчина инстинктивно шагнул вперед и загородил рукой свою жену-вампиршу. Клыки прятались за сжатыми губами.

— Да?

— Я, э… мы… — забормотал храбрец, не зная, что и думать обо мне, а женщина как будто съежилась у него за спиной.

Мужчина, собравшись с духом, выпалил:

— Мы шли в церковь! Просто в церковь! — И, словно я был так же глуп, как и уродлив, пальцем ткнул на церковь Святого Романа. — А там… э, да-да, там закрыто, а потом ваш дом увидели, ну, знаете, с горгульями и все такое, как будто тоже церковь, и мы… ну, понимаете, мы в общем-то подумали, что, может этот дом, ну да, да, да, при церкви… Или как-то так… — Он сделал паузу. — Правда?

— Нет.

Марианн Энгел делала что-то новенькое со своими камнями: присваивала каждой новой фигуре номер. Первая получила 27, следующая 26, третья 25; сейчас она работала над номером 24.

В ответ на мои расспросы она заявила:

— Мои три наставника говорят, что у меня осталось только двадцать семь сердец. Это обратный отсчет.

В четверг я дождался, когда из заведения отца Шенагана повалили посетители его вечерних курсов Библии. Пора наведаться к Святому Роману и пожаловаться, что прихожане перепутали крепость с какой-то там церковно-приходской богадельней.

Я поднялся по ступеням, посмотрел налево и направо и вошел в главные двери. Шаги отдавались эхом, но Шенаган (он стоял в самом центре зала, задрав голову к окну), кажется, ничего не слышал. Погрузился в глубокое раздумье, созерцал витражное распятие. Странно, с чего это он разглядывает эту штуку вечером? Солнца же нет, Иисус не сияет величием…