Джон Бердетт - Бангкок-8

Мы свернули на Уайрлесс-роуд и поехали по направлению к «Хилтону». Я размышлял о том, что произойдет дальше.

— Почему вы мне раньше не сказали?

— Потому что не собиралась вышибать из вас вашу наивность, пока вы не лишили меня моей. Мне даже где-то нравилась ваша средневековая верность полковнику — она свидетельствует о вашем сердце, но не о голове. Не будет денег — не отведаешь сладкого. Ведь так учила вас ваша мама?

— Да пошли вы… — Когда Джонс вылезала из машины, я спросил: — А Суричай? Он-то что там делал?

Она подняла руки к небу:

— Неужели я утверждала, что знаю все на свете? — и добавила: — Мне заплатить за такси или осилите? — Сунула голову обратно в салон, и мы чуть не столкнулись с ней носами. — Кстати, Уоррен взял верх. Устроил так, что через неделю или меньше меня отсюда отзовут. Наконец-то избавитесь от меня.

Я несся в машине сквозь ночь и переживал недавние события: вскоре впечатление от того, что я увидел вместе Уоррена, Викорна и Суричая, и от того, что Фатима поет в джаз-клубе, померкло в сравнении с тем потрясением, в коем я был повинен сам. Никогда раньше я не рассказывал, как впервые продали мою мать: хранил секрет в потайном, изъеденном болью уголке сердца. Я услышал об этом не от Нонг, а от Пичая. Подружкой, которая пряталась в тот давний вечер в туалете, была Уанна, его мать. Она рассказала об этом сыну, а он шепнул мне темной ночью в монастыре, когда казалось, что для нас не существует никакого будущего.

Поразительно, как эта история повлияла на меня, хотя я сам того не сознавал. А Джонс без труда раскусила: видимо, именно поэтому я никогда не спал с белой женщиной. Уж если я не мог понять в себе этого, то что вообще тогда знаю?

Добравшись до дома, я позвонил в гостиницу. Джонс уже почти спала, но, услышав меня, удивилась, заинтригованная тем, что мой голос дрожит.

— Сколько времени, исходя из принципов составления психологического портрета человека, осталось у Фатимы?

— До того, как она окончательно рехнется? Невозможно предугадать. Создание психологического портрета — это нечто вроде предсказания цен на акции. Известно, как в конечном счете поведет себя рынок, но никто не знает, когда это произойдет. Завтра, через месяц, через год. А почему такая срочность?

— Суричай, — ответил я и повесил трубку.

Но было еще кое-что иное — то, чему только тайский полицейский мог придать значение. Через пару столиков от компании Викорна сидели пятеро китайцев в деловых костюмах. Полковник не мог не знать об их присутствии. И Уоррен тоже.

Профессор Бекендорф в томе третьем своего великолепного труда «Заметки о тайской культуре» в главе 29 сам почти превращается в тайца (глава называется «Судьба и фатальность в современном Сиаме»). В этой главе он без всякого предупреждения обращается к метафизике:

«В то время как рядовой европеец предпринимает все возможное, чтобы направлять свою судьбу и контролировать ее, современный таец так же далек от такого подхода к жизни, как его предок сто или двести лет назад. Если в нынешней тайской психологии и существует такой аспект, который продолжает принимать in toto [39] Целиком (лат.). доктрину буддизма кармы (столь близкую исламскому фатализму, выражаемому фразой «Все предначертано»), то это, без сомнения, убеждение: que sera, sera. [40] Что будет, то будет (фр.). На первый взгляд подобный фатализм может показаться отсталым, даже извращенным, учитывая блестящий арсенал средств, которым обладает европеец в борьбе против превратностей жизни. Но любой, кто долго пробыл в королевстве, усомнится в мудрости и даже искренности европейской точки зрения. Уплатив налоги, застраховав жизнь, купив медицинскую страховку и страховку от несчастного случая, получив последние знания в маркетинге, скопив на обучение детей, выплатив алименты, обзаведясь, согласно правилам своего племени и строгим требованиям собственного статута, домом и автомобилем, распрощавшись с алкоголем, никотином, внебрачными связями и легкими наркотиками, регулярно посвящая двухнедельный отпуск восстановлению здоровья в абсолютно безопасных путешествиях и научившись суперосмотрительности в разговорах с лицами противоположного пола, рядовой европеец может изумиться (зачастую так и происходит): «Куда же меня завела жизнь?» И, ощутив себя обделенным (что тоже происходит с закономерной неизбежностью), он понимает, что все хлопоты и страховки ни на йоту не уберегли его ни от пожаров, ни от воровства, ни от наводнений, землетрясений и торнадо, ни от жульничества, ни от атак террористов, ни от бегства жены, прихватившей с собой детей, машину и все деньги с общего банковского счета. Справедливо, что болезнь или удары судьбы способны жестоко раздавить лишенного страховочной сети жителя королевства, тогда как европеец пользуется определенной степенью защиты. Но между напастями таец ведет полноценную жизнь, пребывая в состоянии пренебрежительного безразличия ко всяким неприятностям. И, согласно распространенному определению европейцев, радуется приобщению к раю для дураков. Не исключено, что это именно так, но не возразит ли тот же таец, что именно европеец сотворил себе ад для дураков?»

Жаль Бекендорфа — он все подглядывает за нами между корешков своих книг, а сам просит Бога (или Будду) даровать ему смелость плюнуть на все, принять яа-баа, завалиться на дискотеку, снять девочку и уложить ее в постель. Не могу понять, почему я вспомнил о нем, когда я ехал на мототакси в галерею изящных искусств Уоррена в Ривер-Сити. Насколько могу судить, у Бекендорфа и Уоррена нет ничего общего, наоборот, они представляют противоположные полюса натуры фарангов: Бекендорф — вечный студент, наивный и доверчивый, несмотря на свои красивые слова, а Уоррен — законченный циник. Но тем не менее они оба фаранги и коротают жизнь, заглядывая за отпущенный предел с ощутимой тоской. Хотя слово «тоска» — не первое, что приходит на ум, когда вспоминаешь Уоррена. Возможно, я пытался разобраться, в чем смысл телефонного разговора, который состоялся около полуночи: Уоррен пригласил меня в воскресенье утром «познакомиться с его товарами». В его голосе прозвучала едва различимая тоскливая нотка, едва ли не застенчивость, словно он хотел поделиться со мной чем-то сокровенным, но не сумел подобрать слов. Он уже намеревался что-то ляпнуть — хотя «ляпнуть» снова неточное слово, — но тут ему пришла на помощь Фатима и по-тайски своим мягким, чуть хрипловатым голосом сообщила, что меня ждут к одиннадцати утра. Она дала мне понять, что Кимберли Джонс не приглашена.

Повесив трубку, я позвонил агенту ФБР, и Кимберли задала тот же вопрос, который мучил ее последние несколько дней: почему Фатима продолжает работать на Уоррена, после того как она убила Брэдли? Это шло вразрез с нашими гипотезами, или у Фатимы было что-то на уме, когда я пришел к ней домой. Мы перебрали двадцать теорий насчет того, как Фатима стала суперженщиной Уоррена. Но совершенно не могли понять, зачем Уоррену потребовалось убирать Брэдли. Это не вязалось с разработанным ФБР психологическим портретом подозреваемой, так же как и с заявлением Фатимы, что она собирается убить Уоррена, вообще ни с чем. Но, поднимаясь по эскалатору, я не ждал исповеди.