Корнелл Вулрич - У ночи тысяча глаз

— Представляешь, он знал, что моя мать умерла, когда мне было четырнадцать лет…

А я как-то не задумывалась, сколько ему лет.

— Именно благодаря тому, что она носила красивые шелковые кимоно и накидки, я и занялся впоследствии экспортом и импортом шелка.

— Правда?

— Да, но я сам вспомнил об этом только сейчас.

Сердце у меня екнуло и упало.

Я сидела, дожидаясь его, на плечах шикарное пальто цвета ржавчины. «Туда» я уже никогда больше не поднималась. И никогда больше его ни о чем не спрашивала. Он сам мне рассказывал незначительные мелочи. Но лучше бы уж вообще ничего не рассказывал.

— Ты помнишь тот вечер, когда мы все отправились в «Эмбасси клуб» отметить день рождения Луизы Ордуэй? Нам страшно не хотелось туда идти. У тебя были новые туфли, и после танцев ты сняла их под столом, чтобы дать отдохнуть ногам. А твои туфли случайно попали под ноги танцующим, и ты их больше не видела, Тони пришлось выносить тебя на руках к машине, поскольку ты осталась в чулках.

— Он… он знает об этом?

— Они в витрине магазина старых вещей в районе ломбардов, Норфолк, 120. С улицы их не видно. Стоят за очень большим старым банджо.

На другой день, проезжая мимо, я вышла у этого магазина. Увидела лишь банджо и больше ничего. Но в магазин вошла.

— В витрине у вас пара вечерних лайковых сандалий золотого цвета. Не позволите взглянуть на них?

— Нет, мисс, я таких не помню. Думаю, вы ошибаетесь.

Хозяин подошел к витрине со стороны салона и заглянул в нее. Я стояла рядом.

Изнутри их тоже не было видно. Лишь задняя дека банджо и всякая всячина. Я чуть не возликовала.

Сунув руку внутрь, он порылся в куче, чтобы, чего доброго, не лишиться возможности сбыть товар, и… извлек их на свет Божий.

Почесав в затылке, смущенно улыбнулся.

— Сам не знал, мисс, что они у меня есть, — признался он.

Сев, я примерила их. Четырехгранный каблук на двойной колодке, третий размер: ножки у меня чертовски маленькие, как у китаянок во времена мандаринов. Сандалии подошли мне тютелька в тютельку.

Скинув их с ног так, что они взлетели в воздух, я в возбуждении выбежала из магазина, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Я сидела, дожидаясь его. На плечах у меня шикарное пальто сливового цвета. Наверх я уже больше никогда не поднималась. И никогда ни о чем его не спрашивала…

— Ты помнишь ту пачку любовных писем, которые я писал твоей матери, когда ухаживал за ней? Да нет, не помнишь.

— Ты мне о них что-то говорил. Когда она училась в школе в Швейцарии. А после замужества она хранила эти письма, перевязанные ленточкой. Значит, после ее смерти ты тоже их берег…

— Я не представлял, где они. Уж столько лет прошло. Мы… заговорили о ней, не знаю уж, как это вышло. Он сказал мне, что письма в нашем сейфе в Банке национальной безопасности. Положил я их туда семнадцать лет назад. Перевязаны они синей ленточкой, их сорок восемь штук. Она пробыла в Швейцарии почти год, а я писал регулярно раз в неделю… надо будет пойти посмотреть… — На мгновение я заткнула уши руками. За рулем сидел он, так что машина шла прямо. — Ожерелье из бриллиантов и рубинов, которое я ей подарил, тоже там. Теперь-то я вспоминаю. Десять бриллиантов, сказал он, но всего девять рубинов. Один рубин потерялся, и мы так его и не заменили… надо будет сходить туда, — снова повторил он.

«Для чего? — подумала я. — Ленточка будет синяя. Писем окажется сорок восемь. Одного рубина не будет хватать».

— Ты знаешь номер нашего сейфа?

Мне показалось, он хочет, чтобы я напомнила его, но я не знала и ответила:

— Нет, а ты?

— Тоже не знаю, — рассмеялся он и добавил: — Он говорит — 1805.

Утром я позвонила хранителю сейфов в банке.

— Вас беспокоит Джин Рид. Будьте добры, вы не напомните мне номер нашего сейфа.

— Простите, мисс Рид, — засуетился на другом конце провода хранитель, — прежде чем выдать вам эту информацию, я обязан в целях идентификации позвонить по указанному здесь адресу.

Мне пришлось подождать, и он таки позвонил, хотя и не сразу.

— Всего лишь мера предосторожности, — извиняясь, произнес он. — Номер, о котором вы меня спрашивали, 1805, один-восемь-ноль-пять.

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто щегольское желтовато-коричневое пальто. Наверх я больше уже никогда не понималась и никогда его ни о чем не спрашивала. Он уже мне больше ничего не рассказывал. Я была рада, что он ничего не рассказывает…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто сшитое по последнему писку моды пальто зеленого цвета…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто элегантное черное пальто… Так сидела я много раз. Столько, что уже и счет потеряла. Перед одним и тем же домом, перед одним и тем же подъездом. У меня перед глазами две сужающиеся линии сходились и терялись вдали. Дома, стоявшие по обеим сторонами улицы, становились все ниже и ниже, пока, казалось, совсем не зарывались в землю. Все представало в каком-то темном свете, словно подули пылью от древесного угля, а потом втерли ее во все предметы.

Над головой — звезды, они, казалось, сжимаются и расширяются, точно необыкновенные живые поры в небе. Они стали частью моего состояния. Они стали его олицетворением.

А внизу на улице — я, одна в машине, сижу совершенно неподвижно. Порой сидела не шевелясь по нескольку минут кряду. Иногда наблюдая, как дымок моей сигареты перетекает через верхний угол ветрового стекла и уплывает в темноту с другой его стороны. А один раз, по-моему, я повернула запястье и посмотрела на часы, поднеся их поближе к приборной доске, что они показывали, сейчас не помню. Пожалуй, и тогда не осмыслила этого. Просто посмотрела на часы в силу привычки.

Если не считать такой мелочи, я вообще не шевелилась. Сидела, дожидаясь отца, совершенно неподвижно.

И вдруг увидела его в подъезде, и он, наверное, простоял там с минуту или две, прежде чем я его заметила. Он не просто задержался на мгновение, а стоял совершенно неподвижно. Очертания его фигуры стали нечеткими, размытыми, как будто если долго стоять на одном месте в стихии, называемой ночью, она начинает подтачивать вас по краям и поглощать.

Я толкнула дверцу машины, чтобы ему не пришлось открывать ее самому. Он, похоже, даже не заметил мой жест, а если и заметил, так вроде как не понял, для чего я так поступила. Ко мне не приблизился.

Наконец отец сделал на ощупь один шаг. Причем не в ту сторону — если бы он туда последовал, ко мне бы не попал.

— Папа, — позвала я, — иди сюда. Здесь я.

На мгновение мне даже показалось, что у него что-то с глазами. То ли там было слишком темно и он никак не мог адаптироваться к уличному освещению, то ли…

Затем он неуверенно повернулся и направился ко мне. Я увидела, что глаза тут совершенно ни при чем. Что-то случилось с его лицом. Со всем его лицом. Казалось, будто минуту назад прямо перед ним прогремел взрыв и оно еще не пришло в норму после сотрясения и ошеломляющего опустошения, которым подверглось. А может, отблеск взрыва все еще играл на его лице, поскольку в нем была какая-то фосфоресцирующая бледность, наподобие отбрасываемого зеркалом и отражаемого водой света.