Томас Гиффорд - Ассасины

Говорить с Арти Данном всегда было приятно. Возможно, потому, что ничего его, похоже, не удивляло. И еще он застиг меня как раз в тот момент, когда мне хотелось выговориться. И вот я рассказал ему об Элизабет и себе, всю историю, начав с того снежного вечера в Парке Грэмерси, когда Вэл еще была жива. Рассказал и о том, как Элизабет внезапно появилась в Принстоне, как помогала мне пережить смерть сестры, как затем стала помогать в расследовании, где так пригодился ее живой острый ум. Как именно она пришла к выводу, что тут не обошлось без ассасинов, обозначив тем самым нашего врага, который до сих пор представал лишь в смутном образе пожилого седовласого священника с кинжалом. У нее все это сложилось в связный рисунок, как на гобелене. Она сумела выйти на Бейдел-Фаулера, ей удалось протянуть связующую нить между прошлым и нашими днями. Когда все, казалось, зашло в тупик, она продолжала двигаться вперед... и оказалась права. А потом я сказал ему, что влюбился в нее, и о том, что произошло в Садах Боргезе.

Он слушал внимательно и молча, потягивая вино. Ветер усилился, в воздухе запахло дождем. Ребятишки продолжали резвиться в брызгах воды от фонтана.

— Не горюйте, — сказал он. — Она женщина. Лорд Байрон сказал о женщинах одну очень мудрую вещь: «Чувства женщины подобны приливу и отливу, и когда приходит большая волна... только Господу известно, чем это может кончиться». Боюсь, тут нечего добавить.

— Но в данных обстоятельствах она монахиня, а я законченный идиот.

— Чепуха. Наша сестра Элизабет современная женщина. Просто она выбрала себе путь, который накладывает на человека определенные обязательства. А все остальное просто выбросите из головы. Церковь теперь другая, совсем не такая, как в нашем детстве. Даже когда вы были иезуитом, она была не такой. Она изменилась. Почти до полной неузнаваемости.

— Призвание есть призвание, — упрямо возразил я.

— Вот что, дорогой мой, — заявил отец Данн. — Речь у нас идет об очень умной, высокоинтеллектуальной женщине. Не о какой-то там неграмотной крестьянке, не о наивной дурочке, которой вдруг привиделся Христос, сидящий на дереве, и она вбила себе в голову, что должна стать Христовой невестой. Элизабет полна сомнений, и речь тут не о ее религиозности, она сомневается в правильности своего образа жизни, в своей способности принимать верные решения. — Он окинул меня взглядом, на губах играла терпеливая улыбка. — Она очень современная женщина, а потому пребывает сейчас в смятении и растерянности. И еще она обладает повышенной чувствительностью. Будь она деловой женщиной, ученым или домохозяйкой, все было бы проще. Но она монахиня, а это немного другой коленкор. Различия не так велики, но они есть. В наши дни Орден старается привлечь именно таких женщин. Они хотят уединения. А Ордену нужны активистки, элита, таланты. Зачем я говорю вам все это, Дрискил... вы же умный малый, могли бы и сами догадаться.

Он начал раскуривать сигару, я же пытался примерить все им сказанное к Элизабет.

— Женщины, которых привлекает в свои ряды Орден... Так вот, Орден не может удержать их всех. Да и не считает нужным. Теперь игра идет по новым правилам. И сестра Элизабет испытает на себе все вызовы нового времени. Она размышляет о любви, мужчинах, мечтает о детях, думает о своем истинном предназначении, своих страхах, своей слабости и уязвимости. Ее страшит не только то, что она может пасть в глазах Церкви, но и в своих собственных. Господи, Бен, вы же сами проходили через все это! Вспомните. И еще признайте, друг мой, быть настоящей женщиной в наши дни ох как непросто. Вы же неглупый человек, должны это понимать. — Он раскурил сигару и смотрел на меня, как смотрит профессор на ученика в ожидании ответа.

— Позвольте узнать, с чего это вы вдруг решили, что являетесь таким экспертом по части женской души? Все равно что монахиня будет рассказывать людям о контроле над рождаемостью, абортах и браке. Возможно, вы, черт возьми, вообще не имеете никакого понятия о том, что говорите.

— Хотите, расскажу вам одну историю? Историю о священниках и женщинах. Надо прочистить от паутины вашу несчастную забитую голову, друг мой. — Он выпустил безупречное ровное кольцо сигарного дыма, потом проткнул его в центре сигарой. — Выпейте-ка еще вина.

...Он поведал мне мучительно горькую историю о романе, который случился у него с замужней француженкой в Париже после войны. Он любил ее, она — его, мало того, у нее была дочь, к которой он успел привязаться. Все закончилось весьма плачевно. Мать и дочь трагически погибли, отец Данн страшно переживал. Он тихо говорил о том, что произошло с ним давным-давно, в центре площади шумел фонтан, нам подали еще вина, сигара погасла.

— Священники далеки от совершенства, — сказал он. — Они просто люди, мужчины. Мы боремся с теми же искушениями. Боремся с желанием заполучить власть, с одиночеством, с бутылкой, с похотью во всех ее многообразных проявлениях. Став кардиналом, Сальваторе ди Мона решил финансовые проблемы своей семьи. Я уж не говорю о Папе Каллистии. Так что не слишком удивительно, что столь многие люди стремятся стать кардиналами, в прямом и переносном смысле этого слова. И среди священников есть алкоголики, развратники, предатели. Они ничем не отличаются от большинства людей, находящихся под давлением. Можно привести множество имен... — Он пожал плечами. — К примеру, Д'Амбрицци.

— Д'Амбрицци?

— Только не говорите, что то, что рассказал Кесслер, так уж вас удивило. Кардинал — самый светский человек из духовенства. Настоящий принц Церкви. Обладает просто неслыханной властью, смею вас уверить. Подобно Локхарту, вашему отцу или Саммерхейсу, действует по ту сторону стены. Рыбак рыбака видит издалека. По-настоящему Д'Амбрицци любит только интриги, шахматные ходы.

— Д'Амбрицци... — еле слышно пробормотал я. Неужели это действительно он заказал убийство Вэл, подослал к ней священника с серебристыми волосами?... А потом он же убил Локхарта, Хеффернана... брата Падрака и беднягу Лео. А у меня в руках оказался игрушечный револьвер.

Мы вышли из кафе. В воздухе стлался почти прозрачный туман, пахло цветами и фруктами, как на каком-нибудь экзотическом базаре, в ресторанах и кафе было полно народу.

Данн показал мне церковь Святой Марии, сказал, что она считается старейшей в Риме. Именно здесь собирались первые последователи Христа, а основал ее первый Папа по имени Каллистий. Мы свернули за угол и оказались на крошечной площади под названием Пьяцца ди Сан-Каллистус, некогда то были владения Ватикана.

— И что же, нынешний Папа взял имя в честь именно этого Каллистия?

— Если и так, выбор оказался несчастливым, — заметил отец Данн и подвел меня через площадь ко дворцу. — Вот здесь, на месте этого дворца, некогда стоял дом, куда, как в тюрьму, заключили Каллистия, где его пытали. А потом просто выбросили в окно, во двор. Давно это было. В 222 году.