Деон Мейер - Тринадцать часов

Молодой чернокожий легко и красиво бежал по дорожкам парка. Он выбежал на Аппер-Ориндж-стрит, где его ждал «лендровер-дефендер».

— Ничего, — сказал он, садясь в машину.

Молодой белый, сидевший за рулем, чертыхнулся и тронулся с места, не дожидаясь, пока захлопнется дверца.

— Надо убираться отсюда. Тот тип из ресторана наверняка позвонил в полицию. И видел «лендровер».

— Что ж, значит, пора и нашим копам поработать.

Белый вынул из нагрудного кармана мобильник и протянул чернокожему:

— Звони сам! И растолкуй, где именно она исчезла. Пусть и Барри тоже подтягивается. Там, наверху, он нам все равно не нужен. Пусть подъезжает к ресторану.

Грисселу и Деккеру было по пути.

— Что ты имеешь против инспектора Калени? — спросил Гриссел, когда они повернули на Луп-стрит.

— Она толстая, — сказал Деккер, как если бы это все объясняло.

Гриссел запомнил инспектора Калени с прошлого четверга: некрасивая коренастая толстуха, суровая, как сфинкс, в черном брючном костюме, который был ей тесноват.

— Ну и что?

— Мы с ней вместе работали в Бельвиле. Она всех раздражает до чертиков. Феминистка до мозга костей, уверена, что все знает лучше всех, к тому же лижет задницу начальнику участка… — Деккер остановился. — Мне сюда. — Он показал в другую сторону.

— Когда закончишь, подходи в «Африсаунд».

Деккер никак не мог успокоиться:

— И еще у нее поганая привычка появляться, когда ее совсем не ждешь. Как ее вижу, сразу настроение портится. Вечно следит за всеми, все вынюхивает, везде шляется на своих коротеньких ножках. В самый неподходящий момент смотришь — она рядом. От нее вечно несет жареными курами, хотя никто никогда не видел, чтобы она ела.

— Твоя жена в курсе?

— В курсе чего?

— Что ты запал на Калени?

Деккер раздраженно буркнул что-то неразборчивое. Потом откинул голову назад и расхохотался. Его смех был отрывистым, как собачий лай; на узкой улице он отдавался эхом от стен домов.

Идя к машине, Гриссел вспоминал всех знакомых ему толстяков. Не так уж их и много. Пожалуй, только покойный инспектор Тони О'Грейди по кличке Нуга. Толстый самоуверенный всезнайка, он вечно жевал нугу и разговаривал с набитым ртом. И редко мылся. Зато его мало кто мог перепить; он был компанейский парень, свой в доску, и его все любили. Все дело в том, что Калени женщина; сыщики еще не готовы к переменам.

Эх, куда ушли прошлые деньки?

Тогда Гриссел был трезвый, проницательный и бесстрашный. От его шуток, бывало, покатывались со смеху все ребята на утреннем разводе. Они служили в отделе убийств и ограблений; их начальником был аскет полковник Вилли Тил… Полковник уже три месяца как в могиле, умер от рака. Потом их начальником стал синеглазый капитан, потом суперинтендент Гербранд Фос. Мафиози с Кейп-Флэтс застрелили Фоса на пороге его собственного дома. И Матт Яуберт… кстати, Гриссел вспомнил о словах комиссара. Он вынул телефон, набрал номер, услышал знакомый голос:

— Матт Яуберт слушает.

— Я предложил комиссару попросить тебя о помощи, привлечь тебя к операции, но он мне отказал. Спросил: разве ты еще не знаешь про Яуберта? Чего я про тебя не знаю?

— Бенни… — словно извиняясь, проговорил Яуберт.

— Чего я еще не знаю?

— Ты сейчас где?

— На Луп-стрит, еду арестовывать за убийство исполнителя духовных гимнов.

— Мне надо в город по делам. Позвони, когда освободишься. Выпьем кофейку. Я угощаю.

— Так что там у тебя?

— Бенни… я все тебе расскажу, когда увидимся. По телефону не хочу.

Гриссел догадался, в чем дело. Сердце у него упало.

— Господи, Матт, — сказал он.

— Бенни, я хотел сам тебе рассказать. В общем, как разберешься с делами, звони.

Гриссел сел в машину и с силой захлопнул дверцу. Включил зажигание.

Прошлого не вернешь.

Все уходят. Рано или поздно.

Его дочь уехала в Лондон. Он вспомнил, как стоял в аэропорту рядом с Анной и смотрел Карле вслед. Дочь везла чемодан на колесиках, в другой руке сжимала паспорт и билет. Ей не терпелось начать свое большое приключение и поскорее уехать от родителей. Тогда Гриссел едва не разрыдался при жене, которая тоже вдруг отдалилась от него. Ему хотелось взять Анну под руку и сказать: «У меня теперь остались только вы с Фрицем, ведь Карла уехала, ушла во взрослую жизнь». Но он не осмелился.

Перед тем как скрыться за углом, дочь один раз оглянулась. Она была далеко, но Гриссел различил на ее лице волнение, радостное ожидание, мечты о том, что ждет ее впереди.

Отец в ее будущие планы не вписывался.

Что будет вечером? Что, если Анна скажет, что не хочет больше его видеть? Выдержит ли он? А если все наоборот, если она объявит: «Ладно, Бенни, раз ты бросил пить, можешь вернуться домой»… Что он тогда будет делать? В последние несколько недель он все чаще думал о жене и о будущем. Наверное, осмысление своих действий — своеобразная форма психологической защиты. Стремление как-то отгородиться от ее отторжения. Гриссел действительно не был уверен в том, что у них с Анной все снова получится.

По отношению к Анне он испытывал смешанные чувства. Да, он до сих пор любит свою жену. Но подозревает, что он сумел бросить пить именно потому, что жил один, потому что больше не приносил с собой каждый вечер домой, в семейный круг, черную тень насилия и убийств. Переступая порог, он не видел жену и детей и не цепенел от страха при мысли о том, что и их может постигнуть ужасная участь, не представлял себе их изуродованные тела, скрюченные руки, лица, обезображенные страхом смерти.

Но дело было не только в страхе за близких.

Когда-то — очень давно — они с Анной были счастливы. Задолго до того, как он начал пить. Они построили собственный мир, в котором им было уютно. Сначала их было только двое, потом родилась Карла, за ней Фриц… Бенни играл с детьми на ковре, а по ночам ложился в постель к жене. Они разговаривали, смеялись, занимались любовью, и все было просто и радостно. Им казалось, что в будущем их ждет только хорошее. Они радовались, несмотря на бедность, несмотря на то, что должны были выплачивать кредиты за мебель, машину и дом. Потом его повысили, он перешел в отдел убийств и ограблений, и будущее ускользнуло у него между пальцев, выскользнуло из его хватки — мало-помалу, день за днем, так незаметно, что он не сразу понял. И, лишь вынырнув из пьяного дурмана тринадцать лет спустя, он осознал: все пропало.

Прошлого не вернешь. Вот в чем главная подлость. Невозможно ничего вернуть — ни прошлой жизни, ни людей, ни тогдашней атмосферы. Все ушло, пропало, погибло, как О'Грейди, Тил и Фос. Ему приходится начинать жизнь заново, только без юношеской наивности, без тогдашней невинности, без оптимизма. В молодые годы он смотрел на жизнь влюбленно, словно сквозь какую-то дымку. Сейчас он стал другим и живет по другим законам. Он все понимает и все знает. Он смотрит на мир трезво, утратив иллюзии.