АlshBetta - Три года, тринадцать часов и пятьдесят девять минут [СИ]

Ты звонишь мне как раз в тот момент, когда я рассчитываюсь с барменом за колу — хорошее средство от сонливости, стараясь одновременно отсчитать нужное количество центов и удержать теплую куртку, столь непривычную за последние полгода.

Ты звонишь и, робко поинтересовавшись, не сплю ли я, с надеждой вслушиваешься в трубку.

Я перекидываю свою ношу на другую руку, забираю колу, чья новая форма бутылки не слишком удобно умещается в пальцах, и отвечаю тебе:

— Нет, малыш.

Ты мне не веришь. Я не вижу тебя, но знаю, что сейчас происходит: покрепче перехватываешь телефон, поджимаешь под себя ноги, сминая кроватные простыни, и кусаешь губу. Ты всегда кусаешь ее, когда смущаешься или волнуешься. И особенно почему-то, когда говоришь со мной.

— Я знаю, что спишь… у вас два часа ночи… извини.

Я вслух соглашаюсь с тобой, мысленно сделав отметку на времени и так же мысленно, дабы не выдать своих намерений, поблагодарив тебя. Отхожу от бара, на ходу устраивая колу в кармане сумки для ноутбука, и опять повторяю, что не сплю. Занимаю один из бесконечных синих стульев, устроившихся по всему периметру зала ожидания — прямо напротив огромного табло вылетов и прилетов.

— Я не буду долго, — обещаешь ты, стараясь, словно бы подстраиваешься под атмосферу моей спальни, говорить тише, — мне просто надо было… надо было тебя услышать.

Солнышко мое. Ну конечно, конечно, я понимаю. Ты соскучилась?

Теряешься. Теряешься, не глядя на то, сколько раз я задавал тебе этот вопрос. После того, как дважды получала цветы после положительного ответа, почему-то все больше молчишь. Скромница моя…

— Очень, — однако сегодня отвечаешь. Не заставляешь меня ждать, не колеблешься. Словно бы смысл всего звонка только в этом слове.

Я улыбаюсь. Широко, нежно — на меня оглядываются пассажиры, сидящие рядом. У них хмурый вид и то, что среди ночи пришлось вылезать из постели и лететь куда-то, абсолютно не занимает. Они не понимают, что я лечу к тебе. Они не понимают, насколько можно быть счастливым — и время абсолютно не важно.

— Я тоже, Белла. Эти месяцы слишком долгие.

Ты соглашаешься. Быстро-быстро, не давая себе промолчать, шепчешь «Поддерживаю» и наверняка киваешь мне. Киваешь, оглянувшись, как обычно делаешь, на окно и смаргивая несвоевременную слезинку.

Я спрашиваю, как у тебя дела. Хочу отвлечь от темы, которая расстраивает, хочу поднять настроение. Сегодня вечером у тебя еще будет повод улыбнуться, любимая, но негоже весь оставшийся день плакать. Мне это не нравится.

Что? Вудди съел туфли? Твои? А, те красные… это не страшно. Когда я приеду, мы купим тебе новые. Он хороший пес, он не со зла — в конце концов, имеет право приобщаться к модным тенденциям.

— Эдвард… — ну вот, ты смеешься. Негромко, немного сдавленно, но смеешься. И за это я готов сходу рассказать еще сто небылиц про твоего бордер-колли.

— У вас холодно?

Я щурюсь, наскоро прикидывая задачку:

— Семнадцать плюс девятнадцать, делить на два и умножить на три. А потом минус двадцать восемь.

Ты опять смеешься. Уже увереннее.

— Двадцать шесть?.. Ничего себе.

Я не понимаю, что можно находить в математике. Я не знаю и, признаться честно, особенно знать не хочу, с какой страшной силой можно полюбить цифры — всю школу я бежал от них прочь. Но если тебе нравится, если эти задачки (которым ты меня сама и научила) могут рассмешить, Бога ради. Я составлю тысячи комбинаций, а ты будешь отгадывать. Сколько захочешь.

— А в Туманном Альбионе? Только ради всего святого, малыш, без уравнений…

Твои слезы забыты, они высохли. Ты удобнее ложишься на подушке, подтягиваешь повыше свое одеяло и устраиваешь свободную руку на его поверхности. На животе, как любишь.

— Минус три. Но обещали все минус пять.

— Когда же? В Сочельник?

Ты подтверждаешь. Но затем, почти сразу, почему-то снова грустишь.

В чем дело, Белла?

— Мне приснился сон сегодня…

Вот и выяснилось, в чем. Мой бедный малыш. Я приеду и прогоню их все, эти кошмары. Никто больше до тебя не доберется — осталось совсем чуть-чуть потерпеть.

— Я хорошо их расшифровываю. Расскажешь?

Соглашаешься. Выждав мгновенье, озвучиваешь основную тему:

— Про тебя.

— Про меня?

Вздыхаешь куда тяжелее, чем мне бы хотелось. Могу поклясться, что хмуришься.

— Да.

И рассказываешь, стараясь не утаить ни одной беспокоящей подробности, но притом удерживая допустимую планку. Не выходишь за нее, боясь меня расстроить. Ты знаешь, как я беспокоюсь за твои сны.

Ты видела снег. Много, много снега с огромными сугробами и непроглядной метелью. Снежинки были острыми, они кололи кожу… не кололи? Задевали, верно. Неприятно. И среди этих снежинок, посреди леса — похожего на тот, что возле твоего домика, густой, с высокими деревьями — был я. Что-то делал… ходил? Нет, не ходил. Искал? Да, искал. Что-то важное, судя по всему, потому что не уходил. И потерялся. Звал тебя, а ты не слышала… и не услышала.

Заканчиваешь. Резко обрываешь, не давая себе дойти до самого конца — без лишних слов известного, как было кое с кем и на самом деле, — и едва слышно всхлипываешь. Смотришь в окно, но оно не помогает. За ним, пусть и чуть в глубине, тот самый лес.

— Это всего лишь сон, Беллз.

Ты хочешь согласиться. Очень, очень хочешь. Но не получается.

— Я испугалась…

— Я знаю. Но я в порядке, солнышко. И леса здесь, тем более со снегом, нет на сто миль вокруг! Мне позвонить и порадовать синоптиков, что в Городе Ангелов снова свершится природное чудо?

Теперь ты не смеешься. Даже более того — не улыбаешься. Сильнее кусаешь губы и крепче прежнего держишь телефон. Одеяло, что прежде поглаживаешь, стискиваешь пальцами. Едва не рвешь.

— Я очень переживаю за тебя, — признаешься, заставив себя забыть о робости, — пожалуйста, будь осторожнее.

Я отношусь к твоей просьбе с уважением. Принимаю ее, выслушиваю и только потом, когда убеждаюсь, что не хочешь дополнить напутствие, уверяю, что ничего со мной не случится. Что сон — просто сон. И он не должен портить тебе настроение и сжигать нервные клетки.

Ты не признаешь моих доводов — слишком напугана для этого, — но соглашаешься с ними. Шепчешь, скорее умоляя, чем упрашивая:

— Прилетай на Новый Год.

Мне становится тепло от твоего тона. От того, как сильно ты хочешь меня видеть и как сильно ждешь. Поверь, после четырех месяцев отсутствия это сильно воодушевляет.

— Обязательно, любимая.

Тебе становится легче. Тебе всегда легче, когда я так называю тебя, ты сама признавалась. Особенно ночью, когда бывает страшно.

Ты жалуешься мне тоном, больше похожим на детский. Жалуешься, что еще две недели надо терпеть, а это неимоверно долго. И параллельно фантазируешь, чем меня встретить: запеченной форелью или жареной индейкой? Рассуждаешь, что если с утра съездить в магазин и замесить тесто, можно успеть и пирог с черникой приготовить… мне хочется пирога? А индейки?