Юхан Теорин - Мертвая зыбь

Город у воды. Темный, шумный, пропахший гнилью и собачьей мочой.

Нильс Кант повернулся к нему спиной. Он сидел за шатким столом на веранде портового кабачка «Каса Гранде». Перед ним стояла бутылка вина, и он смотрел на море. Карибское море возле берегов Коста-Рики. Вонь от гниющих водорослей оказалась ничуть не лучше смрада на узких улицах города, здесь по крайней мере море — дорога отсюда.

Днем он часто приходил на пирс и наблюдал за переливающимися в лучах солнца волнами. Море — это дорога в Швецию. Если будет достаточно денег, то море приведет Нильса домой.

За это стоило выпить. Он поднял кружку и сделал большой глоток терпкого красного вина, чтобы забыть обо всех препятствиях, которые выстроились между ним и домом. Деньги у него почти закончились. Два дня в неделю он грузил бананы и масло в гавани, но того, что он за это получал, хватало на еду и жилье. Ему бы надо было работать больше, но он не очень хорошо себя чувствовал.

— Estoy enfermo, [59] Я болен (исп.) . — бормотал он, глядя в ночь.

У Нильса часто болел живот и разламывалась голова, руки дрожали.

Сколько кружек он выпил здесь, на веранде «Каса Гранде», за Швецию, за Эланд, за Стэнвик и за свою мать Веру. Невозможно сосчитать. Этот вечер в баре был таким же, как все другие. За одним лишь исключением: сегодня Нильсу исполнилось тридцать. Но в общем-то праздновать ему было особенно нечего. Он это знал и поэтому чувствовал себя от этого еще хуже.

— Quiero regresar a casa, [60] Я хочу вернуться домой (исп.) . — шептал он в темноте.

Постепенно он научился говорить по-испански и немного по-английски.

Нильс находился в бегах уже больше десяти лет, если считать с того самого момента, когда он пробрался на борт грузовоза «Селеста Хорайзон» в Гётеборгском порту первым послевоенным летом. На борту судна он забрался в чулан, тесный как гроб, если только бывают гробы из стали.

С тех пор ему несколько раз доводилось плавать до берегов Южной Америки на старых грузовых судах. Но «Селеста» оказалась чем-то особенным: хуже корабля Нильсу не попадалось. Казалось, на корабле не было ни одного сухого места: пропиталось влагой и морской солью, повсюду — вода, отчего все покрылось ржавчиной. Вода плескалась под ногами, капала сверху. Больше месяца Нильс не видел света, потому что его чулан был ниже ватерлинии. [61] Ватерлиния — линия соприкосновения спокойной поверхности воды с корпусом плавающего судна. Он почти оглох от ударов волн, сотрясавших весь корабль.

Двигатели грохотали круглые сутки. Нильс лежал на полу чулана полумертвый от морской болезни, и часто перед ним являлся участковый Хенрикссон. Он молча стоял рядом с ним, черная кровь текла из его развороченной груди. Тогда Нильс закрывал глаза и хотел только одного: чтобы корабль налетел на мину. Хотя война закончилась, но в море было полно мин. Капитан Петри несколько раз напоминал об этом Нильсу. Он также не забыл сказать о том, что если корабль пойдет ко дну, то Нильс будет последним, кто войдет в спасательную шлюпку.

Во время погрузки в Англии ему пришлось безвылазно торчать в своем чулане две недели. Он почти сошел с ума от одиночества, пока в конце концов они не вышли в Атлантику.

В море рядом с Бразилией Нильс видел альбатроса. Огромная птица свободно и беспечно кругами парила вокруг корабля. Нильс счел это хорошим знаком и решил пожить какое-то время в Бразилии. Он без сожаления оставил «Селесту Хорайзон» и психа капитана Петри.

В гавани Сантоса он первый раз увидел бомжей. Их вид наполнил все существо Нильса ужасом. Не успела «Селеста Хорайзон» причалить, как они уже толпились на пирсе. Они брели неверными шагами, все в лохмотьях, с пустыми взглядами.

— Бомжи, — сказал шведский моряк с презрением — он стоял у релингов рядом с Нильсом — и добавил: — Если будут слишком близко подходить, бросай в них углем.

Бомжи были отбросами общества. Бывшие моряки из Европы, которые, оказавшись на берегу, ушли в запой. А их корабли отчалили без них. Или их списали с судна и оставили на суше.

Нильс не был бомжем, он мог себе позволить жить в гостинице. Он пробыл в Сантосе несколько месяцев. Он пил вино в барах — роскошь, бомжам совершенно недоступная, бродил по белоснежным пляжам за городом, учился испанскому и португальскому. Но говорил редко, только по необходимости. Он немного похудел, но по-прежнему выглядел внушительно. Его даже ни разу не пробовали ограбить. И Нильс постоянно тосковал по дому, по Эланду. Каждый месяц он посылал открытку без обратного адреса матери, чтобы она знала, что с ним все в порядке.

На испанском торговом судне он отправился дальше, в Рио. Там было больше людей, больше нищих, больше богатых, больше жирных тараканов и больше бомжей, причем и в порту, и на пляжах. И все повторилось опять. Он бродил без цели, тосковал по дому, пил вино и в конце концов оказался на другом корабле просто, чтобы убраться оттуда. В качестве платы ему пришлось драить палубу и мыть на борту посуду.

Город за городом складывались в длинный ряд: Буэна-Вентура, Ла-Плата, Вальпараису, Канарал, Панама, Сан-Мартин. Там было полно французов и голландцев. А в Гаване на Кубе — американцев. И каждый последующий город оказывался ничем не лучше того, который остался позади.

Как только Нильс оказывался в новом месте, он тут же слал открытку матери. Он ничего не писал, но все же Вера могла понять, что Нильс жив и думает о ней. Нильс старался вести упорядоченную жизнь: не тратил деньги на женщин и обходился без скандалов и драк.

Он хотел добраться до Соединенных Штатов и получил место на французском корабле, который плыл в развеселую Луизиану. Улицы Нового Орлеана были освещены теплым золотистым светом из баров. Но он не мог оставаться в Америке, потому что у него не было шведского паспорта. Конечно, если заплатить, то проблема бы решилась. Но у Нильса не было такой возможности. Он опять сел на корабль и поплыл обратно, на юг.

Мысль о возвращении в Южную Америку не очень его радовала, и перебираться через границу там тоже становилось все труднее. Поэтому он сошел на берег в Коста-Рике, в портовом городе Лимон, и остался там.

Он прожил в Лимоне больше шести лет. Город между морем и джунглями. В парящем тропическом лесу за городом находились банановые плантации. Там росли азалии, большие, как яблони, но Нильс туда не ходил. Ему не нравилось, он тосковал по пустоши. Джунгли пахли как старая компостная куча и душили его, а прямые улицы Лимона при каждом дожде заливало, и они превращались в клоаку.

Дни, недели, месяцы неслись чередой, нанизываясь друг на друга.

После того как Нильс прожил в Лимоне год, он в первый раз написал матери настоящее письмо, в котором немного рассказал о том, что с ним случилось, и дал ей свой адрес.