Режи Дескотт - Обскура

Жан глубоко вздохнул, прежде чем склониться между ее раздвинутых бедер, крепких и гладких. Бедра танцовщицы, отметил он, тщетно пытаясь отогнать неудержимое влечение, которое они в нем пробудили. Но когда Жан взглянул на треугольник волос, также имевших оттенок красного дерева, из-под которого выступали половые губы — две небольшие упругие складки плоти с перламутровой изнанкой, раскрытые, словно собирающиеся что-то схватить, — он непроизвольно сглотнул слюну и удивился, что колеблется, не осмеливаясь протянуть руку: она слегка дрожала. Эта область притягивала его как магнит. Никогда еще во время работы он не чувствовал себя таким взволнованным.

А слова песенки продолжали звучать:

Чтобы справиться с волнением, Жан закрыл глаза и снова открыл их несколько секунд спустя, после чего, немного придя в себя, продолжил осмотр вульвы и вагины, осторожно раздвигая их пальцами в поисках возможных аномалий, прежде чем использовать зеркало. Марселина Ферро слегка вздрогнула, когда холодный металлический инструмент проник вглубь ее лона, и еще раз — когда с помощью раздвижного механизма Жан слегка расширил расстояние между складками плоти. В зеркало, похожее на внезапно раскрывшийся одинокий глаз циклопа, глядящего в темную зияющую бездну, Жан осмотрел шейку матки.

— Когда вы в последний раз вступали в сексуальные отношения? — спросил он, по-прежнему не разгибаясь; ему проще было разговаривать с этой женщиной в таком положении, чем лицом к лицу — тогда снова пришлось бы выдержать ее взгляд.

— Хм… где-то с месяц назад, — рассеянным тоном произнесла она и снова замурлыкала песенку.

— Месяц назад? — невольно переспросил Жан. Он был удивлен таким большим перерывом, поскольку для женщины, занимающейся известным ремеслом, это и впрямь было необычно.

Пациентка даже не стала утруждать себя повторным ответом — ее песенка звучала не умолкая:

Хотя, может быть, она просто его не расслышала — собственный голос, а также преграда из юбок заглушили его слова. Убрав зеркало, Жан выпрямился — с таким чувством, что покидает какую-то опасную зону, прежде чем его воля окажется полностью парализованной.

— Забавно! — неожиданно произнесла женщина. — Вот эта картина, — она указала на висевшую на стене небольшую репродукцию, которую Жан некогда сделал сам, с Сибиллой в качестве модели, — это ведь «Олимпия» Мане, не правда ли?

— Вы знаете эту картину? — с изумлением проговорил Жан.

Марселина Ферро расхохоталась:

— Как-то раз один человек попросил меня поучаствовать в настоящем фарсе! Правда, сам он относился к этому очень серьезно. Я должна была позировать ему обнаженной, лежа на софе, — все как на этой картине. Он называл это «живая картина». Это было так смешно! — Она опустила ноги на пол и, не давая Жану времени что-либо ответить, добавила: — Вот так я и узнала ее название.

Жан никогда не видел ничего подобного, но знал, что такая мода весьма распространена в определенных кругах: воспроизведение в реальности, с точным соблюдением мельчайших деталей, знаменитых полотен — с натурщицами из плоти и крови. Такое развлечение, на его взгляд, действительно было довольно смешным. Некоторые художники доходили даже до того, что для воспроизведения «Суда Париса» Рубенса набирали старух из какой-нибудь богадельни, а «Плот „Медузы“» превращали в древнеримскую оргию.

— Вы и в самом деле напоминаете Викторину Меран, — заметил он, одновременно констатируя про себя, что это относится и к Сибилле.

— А кто это?

— Натурщица Мане, — ответил Жан, почувствовав облегчение от такого неожиданного поворота беседы. — Она также позировала ему для «Завтрака на траве».

По равнодушному выражению лица собеседницы он понял, что она никогда не слышала об этой картине. Он положил свой инструмент на металлический поднос.

— Это вы сами рисовали? — спросила она. — Вы к тому же еще и художник? — Даже в ее восхищении слышалась насмешка.

Жан ограничился скромным кивком — он более чем кто бы то ни было знал истинную цену этой мазне. Женщина снова оживилась:

— Он принес мне такую же черную бархатку на шею, такие же остроносые ночные туфельки, такой же букет — все как на картине.

Жан не сразу понял, что она говорит о человеке, которого уже упоминала.

— И негритянку раздобыл?

— Да, в таком же розовом платье! Все было в точности как на картине, говорю вам! Он нашел Иветту, негритянку с Мартиники, — снова усаживаясь напротив него, ответила Марселина Ферро.

Жан вспомнил отвратительные комментарии, сопровождавшие первое появление «Олимпии» на Художественной выставке: «желтопузая одалиска», «мартышка, пытающаяся скопировать позу и положение рук тициановской Венеры», «готтентотская Венера, лежащая как голый труп на столе морга». И эта откровенно бесстыдная рука, шокировавшая публику… В чем же ее обвиняли, эту руку? В том, что ею Олимпия явно ласкает себе клитор, — видимо, такое впечатление создавалось из-за того, что у натурщицы слишком длинный средний палец или слишком выпирающий клитор, усмехнулся про себя Жан. Однако эта картина, которую в первые дни выставки приходилось охранять двум гвардейцам во избежание актов вандализма, теперь, двадцать пять лет спустя, — после всех хлопот друзей Мане, организовавших сбор денег по подписке с тем, чтобы после смерти художника выкупить картину у его вдовы, — должна была вот-вот оказаться в коллекции Лувра.

— Вы работали в одном из дорогих публичных домов? — спросил Жан, оторвавшись от своих мыслей. Такая догадка пришла ему на ум из-за ее упоминания об Иветте — негритянке, однажды приходившей к нему на прием.

Марселина Ферро с улыбкой кивнула.

— А теперь вы оттуда ушли? — продолжал Жан, вспомнив о долгом перерыве в сексуальных отношениях, о котором она говорила.

На этот раз все лицо женщины словно озарилось. Улыбка стала шире, так что обнажились мелкие, идеально ровные зубки — два ряда жемчужин в оправе коралловых губ. В ней ощущалось снисхождение с примесью иронии.

Жан сознавал, что этот вопрос выходит за рамки только медицинского интереса, но не мог найти в себе силы от него удержаться. Должно быть, собеседница это заметила, потому что согласилась ответить — из жалости или из желания еще сильнее его себе подчинить?

— До определенного возраста веришь, что перед тобой открыты все пути и что ты сможешь преодолеть любые трудности, — сказала она с наигранной бравадой. — У меня был трудный период в жизни, я уже и не знала, какому святому молиться, и отправилась в это место, надеясь найти там прибежище. Какая наивность! Хозяйка оказалась еще более жестокой, чем все встреченные мною мужчины, вместе взятые. Настоящая торговка рабами — несмотря на все свои улыбки и любезные манеры. Я уж думала, что никогда от нее не освобожусь… И все это, как она уверяла, лишь ради двух ее дочерей — только ради них она приносит такую жертву. Она постоянно о них говорила, но никто никогда их в глаза не видел.