Уильям Монтальбано - Базилика

Немногие, вроде меня или Лютера, всю жизнь ковыляли по другой дорожке и вдруг обнаруживали, что некий зуд, ранее едва заметный, больше невозможно терпеть. Однажды Лютер сказал мне, почему решил стать священником: он перепробовал все, что только можно, и большей частью это оказалось пустыми занятиями. Мое же призвание привело скорее к страданиям, чем к вере. Я жил, сознавая это, и даже мучился: настоящее было не чем иным, как искуплением прошлого. Как и само прошлое, эти мысли стали неотъемлемой частью моего существа, они никогда не отпускали меня надолго.

В то утро настроение у меня было тревожным и гнетущим. Мы с Лютером решили, что проблему Уорта стоит еще помариновать в подходящем для профессора соусе — рукописные листы мирно лежали в надежно запертом чемоданчике под моей кроватью, — и отправились на нашу еженедельную прогулку по самому, возможно, лучшему для подобного занятия городу в мире.

Почти каждое воскресное утро мы гуляли часа два после службы, в общем, без цели блуждая по древним мощеным улицам, но обычно направлялись в собор Святого Петра на еженедельное благословение папы.

Для меня это была приятная, поднимавшая настроение церемония, которую тем утром совершенно случайно испортила компания ребятишек, игравших с пневматическими ракетами на базарной площади возле Тибра. Они с силой прыгали на небольшие плоские пластмассовые мехи, нагнетая сжатый воздух в узкие пластмассовые цилиндры, после чего те взмывали на двадцать, а то и на тридцать метров в небо. Безобидное развлечение, не спорю, и мы ненадолго остановились среди привлеченных этим зрелищем пешеходов.

Однако ракеты, взлетая, издавали пронзительный свистящий звук. Всех прочих это забавляло, только я не выношу свиста, и это не пустяк: для меня такой звук — все равно что скрип мела по доске. Я болезненно реагирую на подобные вещи: они вызывают воспоминания о резком, страшном свисте, за которым следует смерть.

Если Лютер и заметил, что мне это не нравится, то промолчал, и несколько минут спустя мы подошли к Ватикану, где можно было поговорить о более приятных вещах. Почти каждое воскресенье здесь собиралось несколько тысяч человек, чтобы хоть ненадолго увидеть папу, однако в тот день в толпе паломников мелькали транспаранты протестующих — они казались гневными восклицательными знаками среди обычного частокола национальных и религиозных флажков, которыми размахивали туристы, чтобы привлечь внимание папы. «Нельзя переписать историю», — можно было прочитать на одном. «Спасите наших святых», — гласил другой транспарант, словно возражая кроваво-красному полотнищу, провозглашавшему: «Мы все — святые».

— Устои шатаются, — буркнул Лютер.

Конечно, шатаются, как же иначе? За несколько дней до этого папа вычеркнул из реестра святых много исторических фигур. Еще не одну неделю артиллерия будет бить по тем, кто считал, что папа зашел слишком далеко, и по тем, кто убежден, что папа слишком робок. В Ватикане все, что папа ни сделает, становится клином, вбитым под чью-нибудь кафедру. На этот раз удар был смягчен заявлением, что развенчанные святые тем не менее будут считаться уважаемыми фигурами местного значения. Но сомнений не оставалось: папа проводил генеральную уборку своей личной галереи церковных героев.

Следом за Георгием Победоносцем и святым Христофором, покровителем путешественников, канули в небытие такие святые, как Венерий и Хомобонус, Криспин и Криспиниан, Лидвина и Дунстан. [2] Венерий Миланский — святой покровитель смотрителей маяка. Хомобонус (Омобоно) — святой покровитель ткачей. Криспин и Криспиниан — святые покровители кожевенников, башмачников и ткачей. Лидвина — святая покровительница конькобежцев. Дунстан — святой покровитель оружейников. Могильщикам, слугам, портным, кожевенникам, слесарям и кузнецам, ткачам, а также ложно обвиненным придется впредь подыскивать себе новых покровителей. Однако мудрый папа не разогнал кумиров, почитаемых другими группами католиков, включая секретарей, парашютистов, владельцев похоронных бюро, конькобежцев, лыжников, знатоков церковного права, плотников, экологов, эпилептиков, сушильщиков и — умирающих.

— Я понимаю, куда он клонит, — проворчал Лютер, когда мы наблюдали это площадное представление, — но разве не жалко вот так отказываться от традиции?

Иногда Лютер блуждал по тем же «минным полям», что и его тезка несколько веков назад. Тот Лютер сказал бы, что, в то время как учение церкви не может быть неверным, католикам придется обратиться к своей совести, решая, как этому учению следовать. Конечно, для тесного круга престарелых, правивших Ватиканом, это было ересью. По крайней мере, так повелось со времен Несгибаемого Поляка. [3] Напомним, что роман «Базилика» был написан в 1998 году, когда папа Иоанн Павел II, в миру Кароль Юзеф Войтыла (1920–2005), был жив. Правление его преемника оказалось ничем не примечательным, он ничего не изменил и ни на кого не произвел особого впечатления. Через несколько лет никто даже не вспомнит его имени, и, пробыв у власти недолго и незаметно, папа Никто оказал своей церкви громадную услугу, быстро отойдя в мир иной.

Его преемник после двух лет на папском посту продолжал оставаться новичком, но, как и наступивший век, имел преимущество новизны. Новый папа был большой гордостью и радостью Америки; это был первый папа родом из Нового Света. Его выборы стали большим сюрпризом. Конклавы кардиналов, на которых избирают новых пап, — один из глубочайших секретов Ватикана. Как и все, я знал, что конклав начался с противостояния между благочестивым африканцем из Римской курии и энергичным сельским епископом с севера Италии.

Это был явный тупик, и потребовалось десять дней и Бог знает сколько тайных голосований, чтобы сто одиннадцать стареющих прелатов выбрали новым папой одного из их числа. Избран был компромиссный кандидат: высокий фотогеничный кардинал-полиглот, энергичный лидер церкви у себя на родине, который со временем превратился в деятельного, хотя и малозаметного главу одной из конгрегаций курии.

Новый папа взял себе имя Пий XIII, и поскольку слово «тринадцатый» по-итальянски оказалось сложно произносимым tredicesimo , то для дикторов, составителей газетных заголовков и католиков почти во всем мире он мгновенно превратился в «Треди». Но для перебирающей четки толпы, собравшейся в Ватикане ради Его святейшества, не существовало ни труднопроизносимых имен, ни перемен, пусть даже самых незначительных, с которыми она могла бы согласиться.

Новый епископ Рима и папа оказался самым молодым и самым энергичным понтификом из всех, кто наследовал этот титул, начиная от апостола Петра, на протяжении всех столетий. Тем лучше, ибо в наследство ему досталась церковь, терзаемая разногласиями, расколами, трудно управляемая община, состоявшая из более чем миллиарда верующих, сильная и действовавшая, по сути, в любой стране мира.