Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

Вертухаи обалдели от такой ненасытности. Мало того, что вкололи мужику, за милую душу, так он мечтает еще и косяк задавить.

— За дверью чан стоит с вашим тряпьем. Иди, ищи свой косяк, — если хочешь.

Я, пошатываясь для приличия, вышел из предбанника. Там, на самом деле, стоял цинковый бак для белья, доверху набитый нашей личной одеждой.

Сделать ноги отсюда, — вообще ничего не стоит. Минуты две, а то и три они не вспомнят обо мне. Вон дверь, наверняка на улицу… Нацепить какие-нибудь штаны, куртку, ботинки, — и ходу.

Пошарил в тазу, — вот и мое. Вот пиджак, вот мятая пачка сигарет, в ней бычок и две целых. Я сунул бычок в рот и прикурил от зажигалки.

Вон она свобода, за дверью, — дай деру, засверкай пятками, покажи стрекача. Домчись до забора, перемахни его, — он метра два, два с половиной, ерунда, — петляй между деревьями, как заяц, пока не покажется проезжая часть, с попутками на ней.

Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. Не меньше… Чем плохо. Если развить хорошую скорость…

Но — нет. Рано… Должен быть — лучше.

Я затянулся задумчиво, еще раз взвешивая, пришел момент «Х» или еще нет.

Нет, не пришел…

Приоткрылась дверь, возникла голова пастуха. Он взглянул на меня, как я втягиваю, не торопясь, дым, весь отдавшись созерцанию прохождения этого дыма по внутренностям.

Оглянулся и сказал с уважением, напарнику:

— Смолит.

Не стал мне мешать, осторожно прикрыл дверь за собой, и исчез. Должно быть, он, в своем недалеком детстве, тоже баловался травкой, и знал, насколько это интимное и требующее максимального сосредоточения действо. Почитал этот процесс.

Вот теперь. Шестьдесят процентов. Из их уважения ко мне…

Но нет. Рано…

Форма дембелей оказалась оранжевой формой дорожных рабочих, кроме исподнего, конечно, которое было обыкновенными солдатскими кальсонами. Но на кальсоны надевались оранжевые штаны, оранжевая куртка, оранжевая шапочка с козырьком, с надписью «Орел, Раменки», а на ноги — валенки с галошами.

Кроме оранжевости, форма была прошита широкими светлыми полосами, которые при свете автомобильных фар должны ярко загораться, чтобы водитель проявлял осторожность. Очень удобно.

Так что мы стали похожи на современный рабочий класс, который уже не объединяется, чтобы разрушить, а потом на этом месте выстроить новый мир, — и пьет теперь не на рабочем месте, а после, а на рабочем — вкалывает будь здоров, потому что могут выгнать, что при безработице чревато проблемами.

Наш, отколовшийся от общей массы кусочек, передвинули в столовую, где дали довольно много вкусной еды: пшенную кашу с мясом, сладкий чай, хлеб, белый и черный, сколько хочешь.

Ни за душ, ни за форму, ни за ужин — не взяли ни копейки. Даже намека не было, что мы должны за что-то заплатить. Житуха — почти коммунизм. Трескай — не хочу.

Но где это видано, чтобы братки старались за бесплатно, от чистого сердца. И укольчики, — представляю, сколько они стоят. По ценам черного рынка.

На деньги ставить нас бесполезно, на то и дембеля. Так что оставалось последнее, — отработка.

Форма соответствовала…

Ничего другого в голову не приходило… Но что мы можем, что умеем, на какой самоотверженный труд способны, в какой области являемся настолько уникальным специалистами, что о нас проявлена такая забота?

Ребята стали постепенно возвращаться на землю, а эйфория сменяться депрессией. Они поскучнели, методично ели кашу, кто с хлебом, кто — без, пили чай, взгляды их были пусты и усталы, как-будто взгляды их основательно до последней капли насухо выжали.

Из всех нас вертухаи запомнили в лицо только меня, они произвели меня в главные дорожники, чуть ли не в свои помощники, потому что разговаривали только со мной:

— Малый, скажи своим, чтобы не рассиживались. Сколько можно жрать.

— Эй, Малый, скажи тому, если еще раз со стула свалится, я его этим стулом отоварю…

Другой бы, на моем месте, загордился от своей избранности, покрикивал бы на дембелей петушком, — но я, должно быть, еще не осознал счастья, подвалившего мне. И мало обращал внимания на реплики вертухаев…

На десерт подали сеструху. Тоже в белом халате, но без чемоданчика с красным крестом. Свой запас она тащила в обыкновенной дамской сумочке.

— Начинай вон с того, — показали вертухаи на меня. — Вот такой крутой малый, духарной на все сто.

Так что мне досталось первому.

Опять отрублюсь, — думал я, — вот некстати. Только бы проваляться не слишком долго.

Все никак не мог выкинуть из головы свой созревающий, но все никак не созревший до нужной кондиции, шанс.

На этот раз прошло легче, — если можно назвать то, что я испытал, этим словом. Легче, в том смысле, что сознание я сохранил, и очередного припадка не произошло.

В моих банальных припадках, к которым я притерпелся, самым неприятным было то, что начинались они с того, что я умирал… Умирал, умирал, еще раз умирал, — и все никак умереть не мог… Такое надо мной устроил собственный организм тихое издевательство.

Ни разу еще не случалось, когда чувствовал его приближение, чтобы решил, что это очередная игра. Несмотря на богатый опыт… Все было устроено так естественно, что каждый раз казалось, что это и есть — последний. А все предыдущее — обыкновенная репетиция. К подступающему этому.

Наверное, я чудовищный лох, раз от раза к разу позволяю водить себя за нос одной единственной шуткой. Неисправимый лох… Но лох — это судьба.

Возможно, единственную пользу, которую я извлек из всего, что случалось со мной, — это усталость. Усталость, бесконечно обманутого человека… Я перестал бояться этого дурацкого процесса, который так пугает все разумное и живое, со дня сотворения мира. То есть, я боялся, естественно, куда уж без нашего основного инстинкта, но боялся как-то свысока, и словно со стороны издевался над собой, без меры боязливым.

Так как-то, незаметно, образовалось два человека: Лох, и тот, кто иронизировал над ним…

На этот раз, после второго укольчика, — не прошло минут двух или трех, как я почувствовал в крови что-то инородное, несущее погибель.

И, как всегда, тут же ушел в себя, — лох во мне тут же вспомнил, что на нем чистое исподнее, и он весь чистый, готовый без стыда предстать перед всевышним.

А я подумал: что я ему скажу, этому всевышнему, когда предстану перед ним?..

— Смотри, вот это приход, — я видел, как пастухи показывали на меня, углубившегося в свой внутренний мир, пальцами, — прямо с полуоборота… Точно, крутой мужик…

А я думал: что я ему скажу? Мне же нечего ему сказать, так, начну городить какую-нибудь ерунду… И кому я должен городить ерунду, когда никого нет, кому ее можно городить… Никто меня там не встретит, как бы я не это не надеялся.