Титания Харди - Лабиринт розы

— Все верно, Кейт. Тебе следует выбрать тринадцатое слово в строке, пусть даже это будет простое «и», а твоя дочь — видит бог, что она у тебя родится, — должна найти свое собственное слово среди строк. Оно на восьмом месте, а слово для ее дочери — на двенадцатом…

— Или, если мне это не удастся — ведь вы знаете, что я уже не надеюсь создать семью в этой жизни, — ваше завещание выполнит моя племянница, ваша внучка Маргарита. Она отыщет для меня нужные строки — так, чтобы на восьмое место выпал Адонис, как вы и просили.

Она глядит на отца поверх шитья, не смея укорять судьбу за то, что обихаживала его все последние годы, как того когда-то пожелала ее мать. Теперь ей двадцать шесть, и Кейт понимает, что надежды на брак у нее почти не осталось.

— Моя Кэтрин, неужели ты не видишь, что творится у тебя под носом? — Голос отца неожиданно наполняется силой и мягким юмором. — За последние три года мастер Сондерс успел сильно влюбиться в тебя. Он честный и добропорядочный человек. Не противься тому, что пойдет тебе на благо, Кейт…

С этими словами отец отворачивается от нее и вновь засыпает.

Наконец Люси развернула обертку из бумаги и гофрированного картона, и Саймон с Роландом невольно прервали оживленную беседу. Все трое уставились на прочный пластмассовый контейнер, в котором находилось что-то завернутое в папиросную бумагу. Это оказался изящный предмет ручной вышивки — по виду кошелек-конверт или книжный футляр. Он был сработан из грубой льняной материи, с кистями по углам, и весь расшит цветными шелками с преобладанием красных, золотых и кремово-пергаментных тонов. Кошелек застегивался посередине на крупную продолговатую жемчужину.

Люси стала рассматривать детали рисунка. На обратной стороне она увидела уже знакомое ей тутовое дерево, вышитое бумажными нитками; с ним переплеталась причудливая эмблема — символическое изображение сцепленных луны и солнца, — выполненная шелковой нитью бледного оттенка, как предположила Люси, гладью и бисерным шитьем. Лицевая сторона с застежкой была украшена шелковым узором (Люси назвала бы его рельефным): две обычные красные розы в уголке, красно-золотая кромка, напомнившая ей окаймление страниц в старинных фолиантах, и копия Шартрского лабиринта, несмотря на плоскостность производящая ощущение объема: стремящаяся от низа изображения вовне, к неизведанным лучезарным далям.

Присмотревшись получше, Люси обнаружила на поверхности рисунка золотые письмена, кое-где стершиеся; вероятно, их наносили с помощью шелкового шаблона или трафарета золотой пылью или чернилами по тканой основе. Некоторые слова в стихотворных строках выделялись особенно четко. Она прочла: «искать», «спит», «дама», а также — с меньшей уверенностью — «Венера» и «свидание». Конечно, на расшифровку фрагмента полностью потребовалось бы гораздо больше времени, но на Люси он и так произвел необыкновенное, магическое действие. Ее бесконечно поразило это, несомненно, любовное творение; никто не решился бы зарыть его в землю надолго, пусть даже надежно защитив от изменчивых природных условий. Неужели Диана перед кончиной сама так решила? Саймон с приятелем тоже долго смотрели на находку как зачарованные, и наконец Роланд проронил:

— Мотылек в верхнем углу символизирует перевоплощенную или пробужденную душу. А тут что такое?

Люси только теперь заметила, что конверт чинили и расшивали заново бесконечное количество раз. Пальцы канувших в Лету мастериц изрядно постарались для сохранения рисунка, и тем не менее Люси без труда различала в нем руку первой вышивальщицы. Да, этот конверт ждал ее, и только ее. Все это время он лежал там, предназначенный ей одной; понимание этого нахлынуло на нее и заставило прочнее почувствовать связь с Алексом — всепоглощающую, возвышенную и тревожную одновременно. Но она хотела бы остаться собой — такой, какой была всегда. Доныне никто не предъявлял на Люси притязаний, но теперь она стала достоянием — или частью — кого-то другого.

Едва сдерживая слезы, Люси разложила конверт на столе и умело справилась с застежкой. Внутри, как она и ожидала, оказались листы пергамента; верхние из них в точности соответствовали копиям, снятым Уиллом. Под ними обнаружилось пустое пространство, занятое единственной высохшей белой розой, наполнившей модернистскую гостиную Роланда тончайшим ароматом старины. Как и ее двойняшка из Эгля, она прекрасно сохранилась.

Люси обратила внимание на то, что Саймон словно онемел, зато Роланд склонился над столом и благоговейно притронулся к узорному шитью.

— Вот, по-моему, настоящая диковина! Если бы я был верующим, то сказал бы, что это творение рук Господа. Но я в Бога не верю, поэтому объясните-ка мне, откуда взялось такое чудо. И что это вообще такое?

— Будем надеяться, — откликнулся наконец Саймон, — что здесь хранятся ответы на очень многие непростые вопросы.

— Даже если это сотворено в Эдеме, — сказала Люси, подняв на Роланда мокрые глаза, — разве мы сможем знать наверняка?

Цветущие в палисаднике дикие яблони и магнолии придавали фасаду дома особенное очарование, отчего он казался красивее других. На пороге показалась тоненькая блондинка. Она чмокнула Алекса в щеку, и он скрылся за дверью с цветком орхидеи в руке. Люси, наблюдавшая из машины, вдруг запаниковала, и в ее мыслях появилась аритмия, похожая на сердечную. Эта женщина была его прошлым; по ней следовало судить, чего ждать от будущего.

Испугавшись зарождающейся зависимости от неизведанных чувств, которые она начинала испытывать к Алексу, Люси по приезде из Нью-Йорка усиленно играла в прятки. Она провела с ним всего две ночи, вела себя донельзя отстраненно и от физической близости уклонилась. Ей хотелось прийти к внутреннему равновесию, заново обрести самое себя, и она укрывалась за спасительным предлогом, что нужно наверстывать отложенную работу в монтажной.

В прошлую пятницу случилось судьбоносное мероприятие — суточное обследование в Хэрфилде, ровно через полгода после трансплантации. Алекс поменялся дежурством, чтобы самому отвезти Люси в больницу, и оставался возле нее. Он внимательно наблюдал, пока к ней подключали электроды и снимали показания с мониторов, и дождался конца этой утомительной процедуры. Люси нервничала, капризничала, раздражалась в его присутствии, но Алексу было не привыкать: он уже насмотрелся на выкрутасы пациентов и не принимал их на свой счет. Однако порой сквозь его терпеливое отношение к ней прорывалась досада: неужели она нарочно хочет позлить его?

Когда Алекс привез ее обратно в Баттерси, Грейс, взглянув на его лицо, на котором было написано недоумение, напустилась на Люси: