Скотт Туроу - Законы отцов наших

— У меня было против чего бороться, — говорит Эдгар, — и я боролся. И война, которую я вел, с моей точки зрения, имеет гораздо больше смысла, чем многие войны, которые вела эта страна: индейские войны, испано-американская война, мексикано-американская. Вьетнам. Я считаю, как считал тогда и боялся сказать это себе — я считаю, что меня должны предать суду истории, и не боюсь этого. Однако не смейте думать, что я не страдал. Тогда или сейчас. Я выпил свою чашу страданий. До дна. Я заплатил такую цену, какую вы не можете себе представить.

Череп Эдгара начинает багроветь. Это хорошо заметно через редкие седые волосы, кое-где взъерошенные. Он резко выпрямляется и даже скрипит зубами, делая усилие, чтобы сдержать гнев.

— И не думайте, что я говорю о том, что вы и ваш друг сделали со мной в зале суда. Что касается моей репутации, то я забочусь о ней куда меньше, чем вы могли бы предположить.

Джун, вот где загвоздка, догадывается Сет. Джун была главной болью Эдгара. Смерч мучений подхватил его и будет теперь нести до ужасного конца.

— Что же мы сделали вам в зале суда? — спрашивает Сет.

— О, пожалуйста, Сет. Я стар, но еще не потерял способность размышлять трезво. Вы наверняка имели к этому отношение.

— К чему?

— Вы же знаете эту историю. Вы должны. — И Эдгар начинает вываливать на него подробности в виде вызова. — Вы должны знать, — говорит он. — О наркотиках. О тюрьме. О Ниле и Хардкоре. Вы должны знать, — повторяет он.

Сет говорит, что ничего не знал. Его реакция — бледность, неуверенный голос — заставляет Эдгара придержать язык, и когда Сет начинает расспрашивать его, он отвечает более сдержанно, но все же отвечает. Клубок начинает разматываться: об отправке денег ПДФ Майклу, об этой молодой девушке, Лавинии, и — самом драматичном — о конфронтации Эдгара с Хардкором. Лишь в самом конце Эдгар решается снова посмотреть Сету в глаза. Несмотря на возраст, его глаза нисколько не изменились, но оставались все такими же особенными. Сет где-то слышал или читал, что такие глаза бывают у волков — голубые с ледяным оттенком, смесь красоты и спокойствия, за которыми скрывается гордый, неприрученный дух.

— Значит, все это было вам не известно? — опять спрашивает Эдгар.

— Не известно, — подтверждает Сет.

Все еще сомневаясь, Эдгар с трудом встает, чтобы налить вторую чашку, и, стоя, начинает описывать дилемму, которую пустили в ход Хардкор и тот, кто подавал ему советы. Они были заложниками друг друга — Нил и Хардкор. Когда убили Джун, Эдгар тут же понял, что это не случайность. Однако что он мог сказать? Правду? Тогда Нил угодил бы в тюрьму, и надолго. Эдгар хранил молчание, не догадываясь, что полиция сможет предъявить обвинение Хардкору и что тот предпримет ответные шаги. После того как Хардкор обвинил Нила, который отверг его инсинуации, не было такого адвоката, с которым не советовался бы Эдгар. В результате ему стало ясно, что Нил получит гораздо меньший срок за преступление по семейным мотивам, чем за распространение наркотиков во время исполнения служебных обязанностей. Не говоря уже о том, что в таком случае у Нила появлялся шанс на оправдательный приговор. Иного выхода не было.

— И естественно, я подумал об этом, — говорит Эдгар. — Я долго размышлял над тем, что сделал Хардкор, и сомневаюсь, что он хотел наказать Нила. Я сомневаюсь, что такая мысль была у него вообще или что он только хотел с наименьшими потерями выйти из очень плохой ситуации. Хардкор хотел рассчитаться со мной. Дать мне понять, что я не единственный игрок на этом поле и что, несмотря на все мои громогласные заявления и плохо продуманные угрозы, я все же не в состоянии защитить Нила.

Эдгар бросает короткий взгляд на Сета, а затем опять смотрит в свою чашку с синей печатью какого-то учреждения.

— В общем, я нажил себе единственного настоящего врага. Вот почему я с самого начала говорил Хоби: «Валите все на меня». Именно так я и сказал ему. И не в качестве акта ложно понимаемой отваги. Знаете, на протяжении десятилетий меня считали монстром. Тогда, в Калифорнии, люди полагали, что я не в себе. Возможно, так оно и было. То есть я не совсем осознавал самого себя. Зато я вижу себя со стороны, хотя бы частично. И вполне серьезен, когда говорю, что вину следует возлагать на меня. Я виноват. В том, что самонадеянно полагал, будто могу контролировать то, что в действительности выходило за рамки моих возможностей. В том, что без нужды выступил против Хардкора. В том, что не принял здравую идею об ограниченности способностей моего ребенка. В том, что переложил на него свои собственные проблемы. Я видел это. Я это предвидел. Есть люди, которые видят такие вещи. Только это не гарантирует от ошибок.

И я совершил эти ошибки и с десяток других. Я был доволен, что судьей назначили Сонни. И вот тогда все и началось. Ладно, это кстати, подумал я. Я сразу же разглядел представившуюся возможность и сказал Таттлу при первой же нашей встрече: «Сонни всегда меня недолюбливала. Вините во всем меня. Придумайте какую-нибудь другую причину, по которой Хардкор мог захотеть расправиться со мной. Она поверит».

Я начал это. Я знаю. А Хоби, конечно же, все исказил. Он воспользовался мной. Он сказал: «Вы будете отвечать положительно на невыгодные для вас вопросы, которые я буду задавать?» Я ответил: «Лгать я не буду. Просто не могу. Я не могу дать клятву Богу и затем нарушить ее. Однако на правильные вопросы, заданные должным образом, я могу ответить утвердительно». Хоби сказал: «Слушайте мои вопросы очень внимательно, потому что я собираюсь кое-что сделать. Вам не придется лгать, просто будьте внимательны».

И я заранее согласился. Я знал, что Хоби воспользуется теми деньгами, десятью тысячами от ПДФ, и представит все дело так, будто именно их Нил и отдал Орделлу. Потому что, в конце концов, так было задумано. И ведь Нил действительно обналичил чек. И никому не было никакого дела, никто не стал бы допытываться, куда же на самом деле делись деньги. И конечно же, конечно, Хардкор лгал. Никто и никогда не давал ему десяти тысяч долларов. Поэтому Хоби против лжи боролся ложью, придуманной не мной. Естественно, я согласился. Он ведь очень хорошо разбирается в людях, ваш друг Таттл, не так ли?

— Да уж. В этом ему не откажешь.

— Вот именно, — мрачно соглашается Эдгар.

Он надел старые, стоптанные шлепанцы, и, когда ходит, по кухне, они стучат по полу. На нем клетчатая шерстяная рубашка, и он иногда крутит головой, пытаясь приспособиться к неудобному жесткому воротнику. Эдгар считал, что поступал благородно не только по отношению к Нилу, но и к людям из ПДФ, Галиакосу и его окружению. Они насели на него с той минуты, как арестовали Нила, и Эдгар обещал им сделать все, что в его власти, пустить в ход все свое влияние, чтобы исключить всякое упоминание о тех десяти тысячах долларов. Их тревога была вполне объяснима. Попробуйте убедить людей делать взносы в фонд партии после того, как на первой странице «Трибюн» они прочитают, что их деньги достаются уличной банде. Вину за все — за деньги, за Нила — Эдгар хотел взять на себя.