Скотт Туроу - Законы отцов наших

Это замечание, в котором не больше милосердия, чем в ударе молота, на первый взгляд не вызывает у Эдгара особой реакции. На мгновение он подносит руку ко рту. На стене висят большие часы с белым циферблатом, издающие слабое тиканье при движении минутной стрелки. Десять минут девятого. Как бы не опоздать на самолет, думает Сет. Однако у него нет желания уходить.

— Все так сложно и запутанно, — произносит наконец Эдгар. — Он водит пальцем по запотевшему кружку, оставшемуся на поверхности стола от донышка кружки. — Не мне рассуждать о прошлом и выносить приговор, Сет. Но когда я думаю о тех временах, самой странной и мрачной загадкой для меня является Нил. Ведь я так сильно и нежно любил его. Я до сих пор вспоминаю момент, когда мне сообщили о его рождении, как самый волнующий в своей жизни. Я могу описать, как выглядели приемные покои роддома — в те дни мужьям не разрешалось присутствовать при родах. — На лице Эдгара появляется едва заметная задумчивая улыбка. — Я помню, как там сидели другие отцы. Один из них ел сандвич с арахисовым маслом и беконом. Он принес его из дома завернутым в сильно измятую фольгу, очевидно, использовавшуюся уже не раз. Я могу вспомнить все. Даже запах дыма, какие кто курил сигареты. То, что у меня, кто так страдал от своего собственного отца и до сих пор боролся с ним, как Иаков в том восхитительном стихе из Священного Писания боролся с Ангелом Смерти всю ночь, мог родиться сын, казалось мне идеальным вознаграждением. Я думал… — Он запнулся в поисках подходящего слова, глядя в далекое прошлое. — В общем, это казалось очень важным.

— Это и было очень важно, — замечает Сет.

— Да, было. Конечно же, было. Разумеется. Путь казался ясным и прямым. Для меня он казался вполне предопределенным: что я должен делать и чего не должен. Я ужасно боялся сына, был напуган им. Устрашен. Появление на свет этого крохотного живого комочка не давало мне покоя. Конечно, я не мог сказать себе, что чувствую страх. Просто на меня нашло какое-то оцепенение. Казалось, я действовал не по велению души, а следовал каким-то заученным рефлексам. О Боже!

Наступает один из тех невероятных моментов, которые Сет впервые наблюдал в суде. Лойелл Эдгар плачет. Наверное, он имеет право на утешение, осознает Сет. Будучи отцом, Сет хорошо понимает его. Но этого человека он не собирается утешать. Он сидит по другую сторону стола в тишине, слушая всхлипывания Эдгара, которые, впрочем, продолжаются очень недолго. Сенатор быстро овладевает собой.

— И я наблюдал за ним, когда он бывал с вами и Майклом. Вы помните, как он вел себя в обществе Майкла? Я смотрел, как они играли на той площадке, заливались смехом, размахивая руками, — и у меня на душе скребли кошки. Мне было очень не по себе. Потому что я по-прежнему любил его слишком сильно. Любовь переполняла меня. Оглядываясь назад на те годы, я прихожу к выводу, что чувства, которые я испытывал к сыну, были бесхитростными и чистосердечными. В них не было и тени лицемерия и лжи.

И меня все время мучил и мучил один вопрос, — продолжает Эдгар. — Этот вопрос преследовал меня, доводил до бешенства. Я был одержим им. Если бы я должен был отказаться от него, отдать его, пожертвовать им, смог бы я сделать это?

— Отказаться от Нила? — удивляется Сет.

— Да. Пожертвовать им ради революции. Если настанет такой день. Если бы я был вынужден позволить ему принять участие в борьбе. Подвергнуть его жизнь опасности. И мне это казалось немыслимым. Можете думать, как вам угодно. Я уверен, вы сомневаетесь, поскольку мотивация такого вопроса может показаться вам надуманной. Да я и сам усомнился бы, но что касается риска для нас самих — Джун и меня, — то он воспринимался совершенно спокойно, в порядке вещей. Внутренне я был готов ко всему. Я уже заранее вжился в роль мученика. Вы, наверное, читали кое-какую тюремную литературу, созданную революционными деятелями, попавшими в буржуазные застенки. Пытки. Одиночное заключение. Я хорошо представлял это себе.

И уже примерял ореол славы, думает Сет. Эдгар наклонил голову, глядя вниз на свои сложенные руки, и прядь редких волос свалилась на лоб.

— Быть родителем, — продолжает он, — сложнейшая задача, и я находился в совершеннейшем неведении относительно того, как наилучшим образом исполнить отцовский долг. Как мне показать Нилу все, чем я дорожил и во что верил — а я считал себя обязанным сделать это, — а затем несколько десятилетий спустя встретить день, когда я должен буду пожертвовать им? Смогу ли я отпустить его, моего сына, мою любовь, мою жизнь, мое будущее? Месяцами я старался не думать об этом, а затем вопрос этот опять стучался в мое сознание с еще большей силой, чем раньше. Он был сильнее любого страха, который я когда-либо испытывал за себя, и я не находил никакого утешения, но снова и снова по какому-то наитию меня влекло к словам Священного Писания, говорящим, что величайшую любовь Господь проявил тем, что отдал нам жизнь своего единственного сына. Словно та мысль могла действительно помочь, словно она могла сделать еще что-то, а не только усугубить тайну.

Эдгар встает и допивает последний глоток чая, затем хлопает по карманам рубашки и, не найдя того, что искал, снимает очки и вытирает глаза рукавом. Шлепая изношенными тапочками, проходит по яркому пятну света на полу, представляющему собой вытянутый параллелограмм, разделенный тенями от оконных переплетов, и останавливается у порога. Он кивает Сету, и тот теперь явственно видит, что Эдгар совсем не такой, каким запечатлелся в его памяти. Он сильно постарел и усох. Он делает слабый жест. Это и прощание, и приказ убираться.

Сет уходит. Ему сильно повезет, если он успеет на свой самолет, улетающий в Сиэтл. Он мчится, нарушая все правила дорожного движения, превышая скорость и иногда даже выскакивая на встречную полосу. Час пик. Все спешат на работу. «Всё? Теперь ты доволен?» — спрашивает Сет самого себя. Какая-то его часть все еще доблестно сопротивляется желанию поставить точку, которое довлеет над ним с того момента, как он вышел из дома Эдгара. Сет сомневается в искренности своего недавнего собеседника. Слезы. Мучения. Подобно всем великим актерам, Эдгар улавливает настроение аудитории и становится тем, кем должен, по ее мнению, быть. Однако и Сет уязвим с той же стороны, и этого уже нельзя изменить. Все предопределено давным-давно, звездами, генами, природой. «Так в чем же смысл? — спрашивает себя Сет. — У каждого своя история, своя правда? Своя печаль?» Он знал это. Уж он это знал. О любви и справедливости. Может быть, нет никакой разницы. По крайней мере в идеале. Может быть, любовь и справедливость — одно и то же.

Он гонит машину вперед.

«Теперь с тебя хватит?»