Скотт Туроу - Законы отцов наших

— Все в порядке?

Она хочет кофе, и я предлагаю выпить его у стойки бара.

— А почему нельзя выпить за столом?

Я подношу к губам палец. Мы забираем сумки и пакеты с покупками и переходим в знаменитый бар «Джилси», где каждую пятницу вечером собираются пропустить по рюмочке и пообщаться представители всех ветвей нашей правоохранительной системы. Здесь тоже шикарное помещение, хотя и с несколько более тусклым освещением. В центре — дубовый бар с огромным зеркалом в резной раме из двух вертикальных колонн, соединенных вверху и внизу виноградными ветвями. Он простирается в длину на сорок футов, сверкая батареей бутылок с виски, коньяком, водкой, ликерами и другими напитками. Сумки мы ставим под стойку бара, у медной подставки для ног, а сами забираемся на высокие табуреты. Мое объяснение о посетителях за соседним столиком на короткое время прерывается по вине официанта-грека с мохнатыми бровями, который летит к нам в уверенности, что мы решили удрать, не расплатившись.

— Ты имеешь в виду обозревателя? — спрашивает Гвен. — Твоя старая зазноба? Значит, и он здесь околачивается?

Пару раз Гвендолин интересовалась у меня о деле, потому что на глаза ей попались статьи в газете, однако она ничего не слышала об этих событиях из других источников.

— Ух, прямо как в кино. А как он выглядит?

Гвен встает на табурет коленками и пытается заглянуть через перегородку из цветного стекла, отделяющую бар от ресторана. К любовным авантюрам и сексу у моей подруги самое дерзкое отношение. Она совокуплялась с коллегами прямо в комнате отдыха врачей. Лично я считаю это неубедительной феминистской бравадой еще и потому, что в течение последнего года несколько раз следовала ее совету и каждый раз находила подобный опыт чуждым и печальным. Гвен была замужем три раза, в последний раз за врачом из Израиля, который у нее стажировался. Он был моложе ее на несколько лет. Она родила от него ребенка и через восемнадцать месяцев — ровно столько времени длился их бурный роман — выставила его за дверь.

— Сет выглядит лет на пятьдесят, примерно так же, как и я.

— Не будь такой угрюмой, дорогуша.

— Извини. Я излишне чувствительна. Мариэтта достала меня своими глупостями. Ей до смерти хочется, чтобы я снова с ним сошлась.

Гвен закатывает глаза:

— Ты единственная известная мне женщина, которая развелась и не испортила отношений со свекровью.

Я смеюсь от всей души. Это уж точно. Мать Чарли очень покладистая и добродушная женщина. Общаться с ней одно удовольствие.

— Идиотизм, — говорю я. — Все достаточно запутано. Сидя на этом деле, я чувствую себя как Шалтай-Болтай, который вот-вот свалится со стены.

Красноватое лицо Гвендолин удивленно вытягивается над чашечкой, из которой она маленькими глоточками пьет кофе.

— Прежде всего как ты оказалась в таком положении? Все равно потом кто-нибудь может заявить, что на твое решение повлияли чувства, которые ты испытывала к этому мальчику или его семье, не так ли?

Я объясняю обстоятельства. Да, я могла отдать дело. За неделю до начала процесса я даже решила обезопасить себя в этом отношении и объяснить ситуацию Брендону Туи, председателю окружного суда. При моих словах о том, что я могу попасть в щекотливое положение, на его узком розовощеком лице на мгновение появилась довольная ухмылка. Во всяком случае, мне так показалось. Однако он принялся успокаивать и подбадривать меня.

— Ты настоящий судья, Сонни, — сказал он мне. — Вспомни поговорку: «Если ты не знаешь разницы между своей работой и друзьями, значит, ты не стоишь ни того ни другого». Кроме того, если ты не возьмешь дело, мне некому будет его передать. Каждый судья постарается найти благовидный предлог для отказа. Тогда Верховный суд вынудит меня пригласить кого-то со стороны. И как всегда, приглашенный будет ужасный растяпа. Да еще нам придется платить за него из своего бюджета. Вот так.

Последовало долгое и нудное повествование о наших бешеных расходах, когда Верховный суд назначил судью из какого-то сельского округа, Фаррела Смедли, председательствовать на процессе Марчелино Болькарро, брата бывшего мэра. Его обвиняли в мошенничестве.

— Сонни, ты не поверишь, этот парень не знавал ничего вкуснее омара. В конце концов я не выдержал и спросил его: «А почему бы вам хотя бы раз не отведать рубленого бифштекса?» И когда этот бедняга из медвежьей глуши посмотрел на меня, я подумал, что он вот-вот заплачет. «Малютка Эбнер» — так звали его за глаза. — Туи презрительно мотнул головой.

— Но почему? — спрашивает Гвен.

— Что почему?

— Почему ты все же взяла это дело?

Ее темные глаза, размалеванные карандашом красноватого оттенка — Гвен, как всегда, постаралась, — смотрят на меня неотрывно. Она подпирает подбородок рукой, на запястье которой красуется желтый бакелитовый браслет, реликвия пятидесятых, найденная в антикварном магазине.

— Может, тоска по прошлому?

— Сонни, ты не похожа на сентиментальную дуру. Я не знаю другого человека, который был бы так счастлив, став взрослым. Стоит мне вспомнить школу, как у тебя начинается нервный тик. Ты и меня-то узнала с трудом.

Это, конечно, преувеличение, но я действительно потеряла тогда связь с Гвен. Затем в 1983 году я проходила очередное медицинское обследование, и мне сделали маммограмму. По странному стечению обстоятельств рентгенологом в Бетезде, прочитавшим мой снимок, оказалась Гвендолин. Она лично явилась ко мне домой, взяла меня за руку и плакала вместе со мной после биопсии, пообещав, что мы вместе переживем это время. Так оно и случилось. Еще одна часть прошлого, о которой меня не тянет вспоминать.

— А ты знаешь кого-нибудь нашего возраста, кто не оглядывался бы назад и не испытывал при этом чувства, что он совершает нечто изумительное, наподобие участия в крестовом походе? — спрашиваю я.

Я часто слышала воспоминания Гвендолин о ее похождениях в Мэдисоне. Она голой выходила на сцену в рок-постановках и до сих пор вспоминает об этом с оргиастическим удовольствием.

— Знаешь, что это? — Гвен тычет в меня пальцем с длинным ногтем, покрытым лаком перламутрового цвета. — Это в тебе говорит Зора. Ты идешь ей на уступки.

— Я всегда иду на уступки Зоре. И прежде всего тогда, когда утром отправляю Никки в школу.

Она пожимает плечами. Внешне я остаюсь спокойной, однако Гвендолин со своей обычной бесцеремонностью уже разбередила рану. Упав духом, я запихиваю подругу вместе со всеми ее покупками в такси. Опять возникает впечатление, что я попала в водоворот таинственных сил, и теперь меня крутит и швыряет как щепку, и я начинаю жалеть, что взяла это дело. Все кругом что-то знают — обо мне, о деле или о том, чем должен закончиться процесс.