Дмитрий Вересов - Черный ворон

Она зажмурила глаза, без остатка отдаваясь вальсу. По огромному залу кружило несколько десятков пар, а на сцене играл военной музыки оркестр, и капельмейстер в белых перчатках чертил рукой треугольник, делая страшные глаза в направлении валторны, отстающей на четверть такта.

Ослепительно белые мундиры, сверкающие золотом пряжки, кортики и новые погоны, пенные бальные платья. Царство белого и золотого. Бал.

Лейтенант Рафалович, одетый в гражданское, ехал в электричке и, глядя на пролетающие за окнами пейзажи, не мог сдержать улыбки. Перспективы обрисовываются неплохие, и что же, да, он счастлив, а что, нельзя? Там, на выпускном балу, Елка, практичная, трезвая Елочка наконец сказала «да». Это было чуть ли не десятое по счету предложение руки и сердца, которое он сделал ей за последние четыре года. Смысл ее предыдущих отказов сводился к неопределенности будущего: да, она любит его, да, она готова ехать за ним на край света, готова прибить свой инженерный диплом над кухонной раковиной в каком-нибудь заштатном Океанске и пойти в гарнизонную школу учительницей химии или математики, готова по полгода ждать его возвращения из дальних походов, коротая время с другими офицерскими женами за домино и сплетнями. Но зачем это делать, когда можно этого и не делать? Зачем жить плохо, когда можно жить хорошо? И кто с этим спорит? Только не он. Откровенно говоря, он не любитель моря и морской романтики. Да и вообще романтики — слишком часто это слово служит завлекалочкой для юных мечтателей, которые, клюнув на удочку, получают в результате убогую, грязную, необустроенную жизнь в Тмутаракани… И в училище-то родное он попал чисто случайно, как инвалид пятой группы, которому — не положены погоны военного переводчика, зато годятся погоны морского радиоинженера. Что ж, он дал возможность Министерству обороны продемонстрировать пролетарский интернационализм, и теперь моральных долгов перед этим ведомством за собой не числил. Меры от избытка романтики в будущем были приняты — приказ о назначении лейтенанта Рафаловича в штат Ленинградской морской инженерной службы, расположенной в боковом крыле того самого дома, где до женитьбы жил Ванечка Ларин, в нужное время лег в соответствующую папочку. Такая работа сочетала преимущества гражданской службы (рабочий день с девяти до пяти, два выходных, возможность жить в родном доме со всеми привычными удобствами) с благами службы военной — пристойным должностным окладом, разного рода надбавками, гарантированным служебным ростом по крайней мере до кап-три и облегченным доступом к кое-каким дополнительным благам, если, конечно, все разыграть с умом… Конечно, для этого пришлось немного подсуетиться, в основном папаше, одним провести ускоренную телефонизацию, других накормить банкетами… Се ля ви!

Но чем ближе подступал город, тем больше нарастала в груди тревога.

Елка. Елочка-Колючка… Они любили друг друга еще со школы, хотя, по всей логике, этого не могло быть. Говорят, крайности сходятся, но как могли сойтись две такие крайности? Она — сдержанная, немногословная, точная и предельно категоричная в оценках и суждениях, не умеющая прощать лжи и слабости, не заведшая ни одной подруги ни в школе, ни в институте, высокомерная и холодная со всеми, кроме узкого-узкого круга мальчишек-одноклассников, в который каким-то чудом попал и он. Первая по математике, первая по гимнастике, во всем, где нужна четкость, точность, владение собой. Отменная теннисистка. И он, вечный троечник, крикун и раздолбай, любитель скабрезных анекдотов и блатных песенок. В школе его держали за шута — видно, только поэтому не выгнали с позором за то, что на каком-то воскреснике, когда их класс отправили убирать школьный чердак, он вылез на крышу с только что найденным в чердачных залежах китайским флагом и завопил на всю округу: «Да здравствует великий кормчий Мао Цзэдун!» Конечно, к окончанию школы многое в нем переменилось — в основном благодаря общению с Елкой и ее потрясающим старшим братом… Их пару кое-кто из одноклассников прозвал «Барышня и хулиган». Лопухнулись! Скорее уж «Принцесса и обормот».

Принцесса… В понятиях современной жизни не так далеко от истины. Надо же, за все эти годы он ни разу не задумался о ее, так сказать, общественном статусе, о том, с чьей, собственно, дочерью у него случилась любовь. Нет, он, конечно, не мог не знать, кто ее родители, но эти знания существовали как бы сами по себе, вне всякой связи с его взаимоотношениями с Елкой и с его видами на их совместное будущее. Мысль как-то отыграть ее родственные связи в плане жизнеустройства или какого-то «гешефта» просто не приходила ему в голову. Только сейчас, трясясь в электричке, он подумал, что если бы дело обстояло иначе, Елка моментально почувствовала бы малейший намек на корысть и жестко обрубила бы с ним всякие отношения. Она такая!

Преодолевая отвращение, он заставил себя взглянуть на предстоящий брак с точки зрения делового предприятия… Между прочим, совсем не так блестяще, как кажется со стороны. Потому что принципиально иная система координат, другие, неведомые ему правила игры. Скажем, с детства знакомый круг хозяйственников районного и низшего городского звена — там все просто. Ты мне, я тебе. Ты мне телефончик, я тебе — дефицит, льготную очередь, чудо-справочку. Ты мне зятя, я тебе квартирку. В военных кругах игры посложнее, но определенный уровень уже освоен. И сам успел повращаться, и батя, как начальник узла, тянет примерно на полковника. Но тут! Не многовато ли откусил, Рафалович? Не подавиться бы…

О самой тягостной стороне проблемы он старался не думать.

Дмитрий Дормидонтович Чернов отправился на выходные на дачу, рассчитывая в понедельник прямо оттуда приехать на работу.

Ефим Григорьевич Рафалович отъехал в Дагомыс поправлять здоровье. Отъехал он не один, а в компании с Алиной, новой фифочкой из эксплуатационного отдела. Рива Менделевна, которой из-за слабого сердца юг был категорически противопоказан, знала об этом еще до того, как у ее мужа созрел подобный план. И даже если бы этот шлимазель сам не додумался, она бы нашла способ внушить ему мысль в таком роде. Он за год совсем измотался, отдых был ему необходим — и отдых полноценный. А ей одинаково без надобности, чтобы он схлопотал инфаркт от трудовых перегрузок, простатит от супружеской верности или «три-шестнадцать» от случайных связей. На приличную семью вполне хватит одного инвалида!

Рива Менделевна железной хваткой держала бразды семейного правления в своих костлявых слабых ручках. Рядом с мужем, толстущим краснолицым гигантом с блестящей лысиной до темени и густыми, жесткими как пакля, кудрями на затылке, ее тщедушие, блеклость и бесцветность особенно бросались в глаза. Ефим Григорьевич разговаривал исключительно в режиме «фортиссимо», будучи сердит, орал на домашних и подчиненных, без малейшего стеснения употребляя весь известный ему русский фольклор, а в обратных ситуациях лез целоваться, обниматься без особого разбора, ставил подчиненным коньяк, а домашних и друзей засыпал сладостями и дорогими подарками. Рива Менделевна ни разу в жизни не повысила голоса и никому ничего не дарила. Ефим Григорьевич был здоров как бык — выявленные лет двадцать назад начатки гипертонии, геморроя и парадонтоза так и остались начатками. Рива Менделевна страдала стенокардией, аритмией, полиартритом, астмой и хроническим дисбактериозом из-за передозировки лекарств. На пенсию по инвалидности ей пришлось уйти в сорок с небольшим, и теперь у нее оставалась одна работа — семья, и одна, но пламенная страсть — лечиться.