Дмитрий Вересов - Черный ворон

— Ах, любишь?.. Что ж, докажи. Я ушла из дома, я не могла там больше оставаться… Вот она я — вся здесь, со всем приданым. Забирай меня, рыцарь!

— То есть подожди, ты совсем, ушла из дома?

— Что это ты так взволновался?

«Она — она отреклась от комендантского семени, — неожиданно подумал Рафалович. — Она чиста теперь. Надо немедленно сообщить маме».

— Стой здесь! — крикнул он Елке. — Стой здесь и никуда не уходи! Я сейчас! Елка скривилась.

— Куда ты, если не секрет?

— Маме, надо срочно позвонить маме!

Он побежал по платформе к вокзалу, не заметив, как побелело ее лицо.

В автомате трещало, он почти не слышал слов матери, да и не вслушивался в них. Да и мать едва ли могла понять его; он говорил сбивчиво, все громче и громче, переходя на крик:

— Мама, она теперь моя-моя, только моя. Она ушла из дому, ушла от своих, от того, чего ты боялась! Она чиста! Мы едем! Едем к нам.

Он бросил трубку и побежал обратно на перрон. Елки не было. Он осмотрелся с глупым видом и вновь кинулся под навес вокзала…

Он нашел ее на площади. Она стояла в очереди на такси с гордо поднятой головой.

— Лена! — крикнул он, схватив ее за руку и разворачивая к себе. — Едем к нам!

Она, прищурившись, посмотрела на него.

— Мамочка одобрила, да?

— Да… Постой, ты о чем?

— Ну как же? Она объяснила тебе, что твоя шикса просто немножко взбесилась, но остается-таки дочкой «того самого Чернова», — Елка заговорила картаво, с утрированными местечковыми интонациями: — И она все равно же помирится со своим папашем и своим мамашем, и Рафаловичи-таки будут иметь себе с такого брака полный цимес…

— Что ты несешь?

Он больно сжал ее руки повыше локтей. Она резко вырвалась.

— Где вы — там всегда ложь, грязь, предательство…

Она подхватила чемодан, рванулась в самую головку очереди и, оттолкнув какого-то парня, собиравшегося сесть в подъехавшее такси, нырнула туда сама.

— Э-э-э! — предостерегающе заворчал парень. — Ты что, упала?

Она обожгла его таким взглядом, что тот смутился и выпустил из рук дверцу машины.

— Психичка какая-то, — сказал он всей очереди, оправдываясь.

Рафалович смотрел ей вслед, не шелохнувшись. Его серые губы беззвучно шевелились.

Отужинав, Лидия Тарасовна пошла принимать любимую хвойную ванну, а Дмитрий Дормидонтович вернулся в кабинет и прилег на диванчик со свежим номером «Коммуниста» и красным карандашиком. Там публиковалась большая статья самого Пономарева, и было бы весьма политично подобрать из нее две-три цитатки для послезавтрашнего партхозактива.

Он перелистнул несколько страниц и протянул руку к столу, где всегда в пределах досягаемости лежали наготове пачка сигарет, спички и пепельница.

Пачка оказалась пустой. Дмитрий Дормидонтович встал, обошел вокруг стола, открыл ящик. Тоже пусто. Он шепотом выругался. Надо же, забыл дома блок, специально заготовленный для выходных, и вспомнил только сейчас. Что ж, до завтра придется, значит, обходиться Лидкиным «Беломором». Сверху доносился шум текущей воды. Это надолго. Значит, поищем сами.

Он вышел в прихожую и засунул руку в карман ее белой куртки. Ключи, спички, еще что-то круглое, вроде пуговицы, но побольше. Что-то знакомое. Мембрана телефонная. На кой ей черт?

Папирос не было. Дмитрий Дормидонтович вздохнул и открыл ее сумку, стоявшую возле вешалки. Вот он, голубчик, аж три пачки! А рядом — рядом почему-то их телефон из прихожей, перемотанный собственным проводом.

«Стоп! Допустим, новый кнопочный аппарат забарахлил, и она повезла его в починку. Но почему сама? Почему на выходной? Почему сюда? Я, конечно, много чего умею, но телефоны чинить пока не пробовал… И еще эта мембрана, круглая, явно от другого аппарата… Уж не из моего ли городского кабинета?»

Он прислушался. Шум воды не стихал. Потом еще будет феном сушиться…

Он вернулся в кабинет, взял со стола телефон и набрал свой домашний номер. На четвертом гудке трубку сняли. Последовала мертвая тишина и отбойные гудки. Он позвонил еще раз.

— Лена, ты дома. Слушай меня и не бросай трубку…

Не успел. Бросила.

Он еще несколько раз набирал все-тот же номер, но теперь короткие гудки звучали сразу.

Чернов закурил папиросу, тут же закашлялся, сердито раздавил папиросу в пепельнице и набрал другой номер.

— Богатиков? Да, я… Да, из Солнечного… Чего сам-то засиделся, поздно ведь. Отчет? Слушай, на ловца и зверь… Тут, понимаешь, какое дело… Лидия Тарасовна что-то беспокоится, чайник, говорит, выключить забыла перед отъездом. Пожар может быть или взрыв… Значит, спустишься сейчас на вахту, возьмешь там ключ от моего кабинета, поднимешься, откроешь… Как кто приказал? Я приказал! То-то… В верхнем ящике стола ближе к задней стенке лежит запасной комплект ключей от моей квартиры. Не найдешь — тут же звони мне сюда, а найдешь — бери и дуй ко мне на Школьную. Адрес знаешь? Удостоверение возьми обязательно, а то у нас внизу милиция строгая, так просто не пропустит. Могут и с удостоверением не пустить. Тогда позвонишь мне прямо с поста. Значит, откроешь, посмотришь, что да как. Если все в порядке — звонишь сюда, а если что не так — принимаешь без особого шума все необходимые меры и все равно звонишь… Ну давай, действуй, отрабатывай оклад…

Потом врачи в Свердловке сказали, что если бы они опоздали минут на сорок, то Елену было бы уже не спасти. Очень нехорошая доза очень нехорошего сочетания двух транквилизаторов и сосудорасширяющего. И даже хотя помощь была оказана наисрочнейшая и квалифицированнейшая, нельзя полностью исключить возможность тяжелых, практически неизлечимых последствий, в первую очередь по линии нервов и психики. Впрочем, разумеется, будут приложены все силы.

Лена оставила записку, короткую, всего из трех слов:

«ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА».

В Лениздате Ивана направили в редакцию литературы по краеведению. Первые два дня он без толку мотался по длинным коридорам известного всем ленинградцам серого дома на Фонтанке, приставал с расспросами к шибко занятым — хотя и непонятно чем — старшим коллегам, которые отмахивались от него, как от назойливой мухи, курил на лестнице и неоднократно наведывался в буфет, пока не получил нагоняй от какого-то важного товарища за то, что закусывает в неположенное время. На третий день его командировали в типографию перетаскивать тяжеленные бумажные кипы. Такая работа уматывала его вконец, он почти в беспамятстве кое-как добирался до дому и валился на кровать, безучастный ко всему.

В начале второй трудовой недели его впервые вызвал к себе заведующий редакцией. В кабинете сидела еще какая-то незнакомая тетка с неприятным брезгливым лицом.

— Значит так, Ларин, — сказал шеф, — в редакцию пришла разнарядка на полевые работы в подшефный совхоз, под Любань…