Дмитрий Вересов - Крик ворона

— На два с половиной. Но к июлю должны закончить. Вернусь — и опять поедем к морю.

— Не поедем, — сказал Павел. Таня обеспокоенно посмотрела на него, потом стукнула себя пальцем по лбу и улыбнулась.

— Что, неужели то самое?

— То самое, — подтвердил Павел. — Вчера получил от Лимонтьева копию приказа о моем зачислении с первого февраля, сегодня кинул нашему Ермолаю заявление по собственному желанию, а завтра… — Павел внезапно помрачнел. — Мне завтра в Москву ехать, согласовывать планы, знакомиться с лабораторией… Знаешь, давай я с утра позвоню Лимонтьеву и отбоярюсь как-нибудь. Скажу, что начальство не отпускает или еще что.

— Не надо, — твердо сказала Таня. — Не годится такое большое дело начинать с мелкого вранья. Это надолго?

— Предполагалось, что на неделю.

— Долгонько… Четыре месяца выдержала, потому что собралась, настроилась, а эту неделю не выдержу, настрой уже другой. Совсем другой. — Таня задумалась. — Мы вот что сделаем: я с тобой поеду.

— Но у меня только один билет.

— Второй на вокзале купим.

— А тадзимырк-то нас отпустит? — Павел показал в сторону детской.

— Мы и тадзимырка с собой возьмем.

— А тебе не тяжело будет? Только приехала — и опять в дорогу.

Таня улыбнулась.

— Так я привыкла. Четыре месяца в таком режиме… Иди сюда.

Первые дней десять своего заграничного вояжа она не спала вообще. Немного подремала в самолете — и все. Потом, пройдя паспортный контроль и чисто условную таможню, Таня с толпой других пассажиров вышла в просторный, светлый зал прибытия и среди встречающих увидела невысокую, совсем молоденькую шатенку с приколотым на груди листом бумаги, на котором большими красными русскими буквами было написано: «ТАТЬЯНА ЛАРИНА». Она подошла к девушке и сказала:

— Татьяна Ларина — это я. Здравствуйте. И погрузилась в стремительный поток новых впечатлений, встреч, динамичной работы. В первый вечер она поднялась в свой номер после роскошного ужина, который закатили ей по случаю знакомства Иржи и Дана, с гудящей головой, не чуя под собой ног, рухнула на белоснежное покрывало и провалилась в забытье, продлившееся минуты две-три… Потом она лежала, сначала с закрытыми глазами, затем с открытыми — смотрела на перебегающие по потолку разноцветные отблески уличной рекламы. Потом встала, разделась, умылась, почистила зубы и легла уже под одеяло. Повалялась еще часок, встала, включила лампу и электрический чайник, покурила у открытой в теплую ночь форточки, высыпала в стакан-кофе из миниатюрного пакетика, обнаруженного в плетеной корзиночке на столе, и уселась в который раз перечитывать сценарий. Рассвет застал ее у зеркала — она демонстрировала самой себе мимику и позы Александры Николаевны, какой она представлялась в воображении Тани.

В просторном, сверкающем хромом и пластиком гостиничном кафетерии Таня оказалась одной из первых. Отведав йогурта, шпикачек с цветной капустой, слабенького, но терпкого и очень сладкого кофе с корицей и булочку с маслом, она почувствовала, что засыпает прямо за столом, и громадным усилием воли заставила себя выйти в холл. Там она сидела, курила, листала журналы с непонятными словами, позевывала, поминутно взглядывала на часы и с ужасом думала, что если и не заснет посреди своего первого рабочего дня, то уж непременно проведет его в тупой сонной одури, и рассерженный Иржи (по его предложению они еще вчера перешли на имена) отправит ее обратно… Обратно… К Павлу, к Нюточке… Вообще хорошо бы…

Но ничего подобного не случилось. Таня первой заметила вчерашнюю шатенку, переводчицу Марженку, и первой поспешила ей навстречу. На черной студийной «шкоде» они проехали через весь город, и Таня со свежим любопытством смотрела через стекло. Автомобиль въехал в ворота студии и долго колесил между разных строений, сквериков, изгородей, пока не остановился у длинного трехэтажного здания красного кирпича.

— Павильон номер пять, — пояснила Марженка. — Мы идет туда.

— Идем, — автоматически поправила Таня. В этот же день состоялась первая читка с экспликацией, которую прервали уже заполночь и продолжили на следующий день, поскольку большинство исполнителей чешским не владело, и Иржи вынужден был после каждой фразы делать паузы, чтобы переводчики, приставленные к каждому из иностранцев, могли донести до них ее смысл. Он очень неплохо владел и русским, и польским, и немецким, но сегодня решил пользоваться только чешским: в его интернациональной команде любой другой язык понял бы один, от силы два человека, а переводчики растерялись бы вконец. С читкой, естественно, тоже возникали проблемы и задержки, хотя каждый читал свои реплики на родном языке, а остальные вслушивались в интонации и водили пальцами по раскрытым страницам, отслеживая смысл сказанного. Несколько раз Иржи гонял ассистентов за лимонадом, кофе и пирожками. Под конец у всех стали заплетаться языки и путаться мысли, и пришлось распустить народ до утра. По домам их развозил автобус с мрачным шофером, который проторчал у подъезда пятого павильона с шести до полуночи. В гостинице измученная Таня опять сразу же повалилась на кровать, но уже через полтора часа, отчаявшись заснуть, глушила кофе и ковырялась в своих сегодняшних заметках, сделанных на полях сценария.

С третьего дня без раскачки начались примерки, репетиции, пробы. Иржи, этот улыбчивый лысый толстячок, в работе был беспощаден, как Симон Легри из «Хижины дяди Тома». Таня приезжала на студию с красными воспаленными глазами, а уезжала выжатая как лимон. Днем на щеках ее выступал лихорадочный румянец, руки дрожали, движения сделались отрывистыми, ей постоянно приходилось контролировать себя, иначе она начинала гнать свои сцены в ураганно-пулеметном темпе. Роскошные гостиничные завтраки и ужины Таня оставляла почти нетронутыми, подкрепляясь преимущественно кофе и сигаретами.

Ночами она лежала, глядя в расцвеченный потолок, ей казалось, что так глаза будут отдыхать лучше, ведь стоило их закрыть, на черноту под веками набегали мучительно яркие круги, пятна и стрелки. В голову сама собой лезла всякая дурь: отрывочные реплики из сценария, перемежаемые какими-то бессмысленными виршами, калейдоскоп картинок — из будущего фильма, из лиц и предметов ее новой реальности, из кусочков реальности прежней… Усилием воли пыталась вызвать милые, родные образы, которые только и могли успокоить ее: Павла, Нюточки, Лизаветы, хотя бы Беломора. Но на мгновение блеснув в ее сознании, они рассыпались ядовито-ослепительными искрами… Таня сбрасывала одеяло и устремлялась в сверкающую белую ванную, под обжигающе-холодный душ. Растеревшись докрасна, она набрасывала халат, включала чайник, курила и ждала рассвета. Когда небо светлело и гасли ночные фонари, она одевалась, гуляла по свежим, безлюдным раннеутренним улицам, заставляя себя идти помедленнее и дышать ровнее. Время потихоньку подползало к семи — открытию кафетерия, а потом и к восьми пятнадцати, когда к стеклянным дверям гостиницы подкатывала черная «шкода» с румяной, выспавшейся Марженкой.