Дмитрий Вересов - Крик ворона

Я посмотрел туда же. Покойный муж моей воскресительницы глядел на меня с легкой ироничной улыбкой. Вновь возникло ощущение, что я когда-то встречал этого человека.

— Крепкая, наверное, была любовь, — прошептал я.

— Да уж крепкая… И лучше него для нее никого не было на свете и не будет.

Я отвернулся и стал изучать узор на створке книжного шкафа… Жить прошлым, хранить верность памяти… Да, наверное, иногда это правильно — если лучшего уже не будет и не может быть… Отчего-то я вспомнил себя восемнадцатилетним и зажмурился. Но как грустно!

— Поначалу-то от кавалеров отбою не было, — монотонно, словно разговаривая сама с собой, произнесла за моей спиной Лизавета. — И все не простые кавалеры, куда там! Тот шишкарь обкомовский, что квартиру пришел отбирать, когда Дмитрия Дормидонтовича не стало, уж так и стелился. И хоромы обещался оставить, и дачу в Крыму сулил двухэтажную, словом, горы золотые. А потом артист этот иностранный специально из заграницы своей приезжал, сватался чин-чином… И из треста начальство…

— Хранить верность памяти… — повторил я уже вслух.

— Да в памяти ли одной дело?! — сказала Лизавета с такой горечью, что я невольно повернулся к ней. — Тут ведь еще такое… Сглаз на ней. Подшутил нехороший кто-то.

— Это как? — не понял я.

— А так. Аккурат на девятый день по Дмитрию Дормидонтовичу пришли мы, как водится, на кладбище. Могилка-то свежая, без памятника еще, а на ней — букет роз здоровущий, а в букете том — один стебель полынный. А рядышком, на Павловой могилке — пук полыни, белой ленточкой перевязанный, а посередине — одна роза. Таня сначала просто удивилась, а как домой пришли, бросилась к себе в комнату и ну рыдать. Я поначалу входить постеснялась, пусть, думаю, выплачется, потом не удержалась, зашла. А она лежит на тахте, в подушку ткнувшись, и трясется вся. Я к ней — не убивайся, мол, чего уж. Она голову-то подняла, вижу — смеется. Что с тобой, говорю, может, лекарства какого дать? Ах, говорит, Лизавета, я поняла, поняла теперь! Что ты поняла, спрашиваю. Она опять смеется. Это Павлик мой тайный знак мне подает, что жив он. Какой такой знак? А такой, говорит — как наши бабки большую полынь называют? Мне и не вспомнить сразу-то, а она подсказывает: чернобыльник. Понимаешь, говорит, чернобыльник, то есть «Чернов» и «быль». Есть он, значит, живет, а похоронили другого кого-то. А тайный этот знак потому, чтобы не прознали те, кому этого знать не надо…

М-да. Воистину Чернобыль! Такой сдвиг сильно отдавал паранойей, следовательно, моя целительная нимфа уплывала от меня безвозвратно: с таким запредельем мое пограничье не граничит.

— А кому-то не надо было знать? — в смятении спросил я.

— Да, — неожиданно ответила Лизавета. — Тут она ничего не придумала. Были такие люди, важные, большие люди, которые погибели его хотели. Из-за них он скрывался, из-за них и смерть принял… Или от них.

— Какие люди?

— Этого не знаю, не ведено мне знать, и тебе врать не буду. Только были они, это точно. И посейчас есть… Словом, с того дня как подменили ее: повеселела, перестала вдовой себя считать, платье черное сняла. Но на могилку ходить продолжает — как бы для отвода глаз, и из бухгалтерии своей не уходит, к прежнему ремеслу не возвращается, а то, говорит, эти все поймут и житья не дадут…

— К прежнему ремеслу? — переспросил я.

— Она ж в кино снималась, артисткой известной была. Татьяна Ларина, помнишь?

Татьяна Ла… Громко стукнула входная дверь, по прихожей простучали легкие шаги, и в гостиную, как порыв свежего ветра, влетела разлохмаченная чернокудрая девчоночка. Не обратив на меня никакого внимания, она подбежала к Лизавете и, привстав на цыпочки, чмокнула ее в желтую щеку.

— Что так рано, егоза? — спросила просиявшая Лизавета.

— Танцы сачканула… А что Эрна меня все время с Колобковым в пару ставит? Он воняет, — заранее оправдываясь, затараторила девочка.

— Нюта, ну что ты такое говоришь? — сказала Лизавета, сделав строгое лицо.

Нюточка повернула голову. Ее черные глазки изумленно округлились: она увидела меня.

— Это дядя Дима, наш сосед, — пояснила Лизавета. — Он помог мне белье донести и остался пообедать.

— Здравствуй, Нюточка, — сказал я.

— Здравствуйте. — Она спряталась за Лизавету и оттуда лукаво поглядывала на меня. — Это вы теперь в захаренковской квартире живете и музыку по вечерам крутите?

— Да. Если мешает, то… — Я растерянно посмотрел на Лизавету.

— А книжки интересные у вас есть? У папы большая библиотека, только я уже все прочитала, кроме геологических. Они скучные и непонятные.

— Нюта, как не стыдно… — начала Лизавета.

— Есть, правда немного, — сказал я. — Вообще-то книги я держу в другом месте. Но если хочешь, я принесу.

— Хочу, — заявила Нюточка. — А можно я посмотрю какие есть?

— Можно, — поспешно сказал я, опасаясь, что Лизавета опять начнет стыдить эту очаровательную и бойкую девчонку. Но та лишь пожала плечами и сказала:

— Только сначала руки помой и поешь. Нюточка сквасила рожицу, но послушно вышла из комнаты.

— Ты уж не серчай на нее, — сказала мне Лизавета. — Очень она у нас до книг охочая. От дела не сильно оторвет, если зайдет поглядит?

— Нисколько, — искренне сказал я. — От одиночества тоже устаешь.

Она как-то странно посмотрела на меня и дотронулась до моего локтя.

— Я ж тоже вроде как одна получаюсь. О наболевшем-то и словом не с кем перекинуться. Вот и распустила язык, дура старая… Так что извини, коли что. Ты только Татьяне про наш разговор не рассказывай. Не любит она, когда про нее… И главное, не убеждай ее, что Павел… что нет его. Убедить не убедишь, а только расстроишь. Пусть и неправда, будто живой он, да только одной этой неправдой она и живет.

— Понимаю, — сказал я. — Ничего не скажу. Еще неизвестно, получится ли вообще поговорить с ней.

— Получится, — убежденно сказала Лизавета. — Теперь получится.

Воротясь в свою берлогу, я начал интенсивно наводить уют — уборка, проведенная утром, была, так сказать, для внутреннего потребления и на прием гостей не рассчитывалась. Убирая в шкаф выходные брюки, пристроившиеся на рабочем столе, оттирая от месячной накипи чайную чашку — а вдруг Нюточка захочет чайку? — раскладывая стопочками книги и рукописи, я непрестанно думал, думал… И постепенно стала складываться некая картина.

Татьяна Ларина… Вот почему прекрасная соседка сразу показалась мне такой знакомой.

Я никогда не был большим любителем кино, а уж советские массовые фильмы не смотрел даже по телевизору, предпочитая отстоять очередь, но увидеть «нетленку» — Феллини, Тарковского, Висконти. Или уж какой-нибудь крутой боевик из тех, что изредка, раз в три года, доползали до отечественного зрителя. Естественно, фильмы с Лариной прошли бы мимо моего внимания, если бы не одно обстоятельство.