Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть

Но теперь удивительное, невозможное путешествие закончилось; в Москве Иван у себя дома, и меньше чем за сутки все здесь стало не так, как он привык. Вот и Фима с самого приезда Софьи демонстративно где-то прячется, только ночью выходил поесть и справить нужду в биде.

Софья не замечает отсутствия кота и ни на минуту не оставляет Ивана. Что-то в этом нарочитое, думает Штарк.

– Слушай, а давай сходим куда-нибудь? – предлагает она теперь, будто и не ругались только что. – На выставку. Есть сейчас хорошие выставки?

Если верить и мечтать, если быть послушным, то за лето можно стать шариком воздушным, вспоминается Штарку стишок про одуванчик. Послушно Иван включает айпод и роется на сайте «Афиши». Софья заглядывает ему через плечо.

– Вот, смотри, – предлагает он. – Ностальгия. «Советское искусство восьмидесятых: ирония обреченных». Большая, в ЦДХ.

– Поехали, – без раздумий соглашается Софья. – От современного у меня после Америки изжога.

– И Рембрандт тоже надоел, – иронизирует Иван. Историю с картинами они почти не обсуждали даже по дороге из Бостона в Майами: Софье явно хотелось, чтобы она осталась в прошлом, и Иван проявлял деликатность.

В Москве, с недельным отставанием от Бостона, начинается весна. Держась за руки, Иван и Софья идут к метро «Алексеевская». У Штарка нет машины: холостяку в Москве она ни к чему.

Софья не была в выставочном зале на Крымском валу больше двадцати лет. Она вообще в Москве в третий раз. Первый был перед отъездом в Америку; тогда-то они с Савиным из ЦДХ не вылезали, дорвавшись до столичной культурной жизни. А во второй раз она приезжала договариваться о продаже картин.

– Здесь все такое огромное, – говорит она Штарку про Москву. – Широченные улицы, большущие дома, как будто строили для великанов, а пришли карлики.

– Похоже на Нью-Йорк, – отвечает Иван.

– Вообще ничего общего, – качает она головой. – Там муравейник, а здесь… Стоунхендж.

Выставка занимает три огромных зала на втором этаже ЦДХ. Здесь перемешаны «официальные» картины правильных членов союза художников, работы с полудиссидентских, но разрешенных выставок «двадцати» и «двадцати одного» на Малой Грузинской – и совсем подпольные в те времена творения концептуалистов. В таком соседстве и правда если не ирония, то уж точно признаки декадентского тления проглядывают даже в работах признанных советских мастеров.

А сейчас, думает Штарк, даже декаданс такой унылый, нет в нем ни настоящего гниения, ни разврата, только расчет: а как это будет смотреться на стене в банке? а на даче?

Вдруг Иван с Софьей останавливаются как вкопанные. На большом, метра три в ширину холсте – вступающая, видимо, в небольшой городок красная рота. Впереди гордо ступают командир и комиссар в залихватски заломленных фуражках со звездами; мечтательный взгляд комиссара устремлен в пространство, он делает левой рукой широкий жест, рассказывая, видимо, командиру, какой прекрасный новый мир они построят, взяв власть. У ротного в руке маузер: до светлого будущего далеко, враг не дремлет, в том числе и в подворотнях городка. Слева от комиссара боец на ходу примыкает штык к винтовке; за ним шествует знаменосец с красным флагом. Между комиссаром и бойцом с трехлинейкой – испуганная маленькая девочка: она явно зазевалась на улице, и красный отряд поглотил ее.

Сходство девочки с Софьей поражает с первого взгляда.

– Это же «Ночной дозор»! – говорит Иван, забывая шептать.

И правда, здесь все, как на знаменитом полотне Рембрандта, только освещение дневное, а не сумеречное (правда, голландец вроде бы тоже изобразил дневной патруль, просто краски со временем так потемнели, что к картине намертво приклеилось «ночное» название). Лица у красноармейцев бледные и какие-то нерусские, будто амстердамских бюргеров переодели в неуклюжую военную форму начала двадцатого века. Позы – слишком героические даже для соцреалистического канона. Густые, объемные мазки, резкие светотени – всё как у Рембрандта. Ирония обреченных – не иначе куратор придумал название выставки, глядя именно на эту картину.

Подойдя поближе, Штарк читает на табличке: «Савин Петр Николаевич, КРАСНЫЙ ДОЗОР, х/м, 1987, Екатеринбургский музей изобразительных искусств».

– Ты, конечно, знаешь эту картину, – он оборачивается к Софье.

– Впервые вижу, – отвечает она, не сводя глаз с холста. – Какая дата на табличке?

– Восемьдесят седьмой.

– Ну ты же помнишь, пленэр был в восемьдесят восьмом. Осенью восемьдесят седьмого мы только поступили.

– То есть Савин сразу тебя заметил, – заканчивает ее мысль Штарк, глядя на темноволосую девочку левее центра картины. – Не верю, что не похвастался. Вон, в музей попало полотно-то.

Софья качает головой и тащит его прочь от картины.

– Плохая была идея сюда идти, – говорит она. – Долгая память – хуже, чем сифилис.

– Особенно в узком кругу, – снова заканчивает за ней Штарк.

Остаток экспозиции они почти пробегают: смотреть на картины больше не хочется. Они идут гулять по набережной, в сторону бронзового Петра I работы Церетели, пугающего Софью сходством с гигантским, вставшим на дыбы тараканом.

– Это тоже ирония обреченных? – спрашивает она Ивана про памятник.

– Когда они не знают, что обречены, получается особенно иронично.

По недавно построенному мосту они попадают на Стрелку, где как раз и вздыбился таракан. Здесь Иван знает модное кафе, где пару раз ему назначали встречи коллекционеры. На открытой «палубе» с видом на реку слишком холодно, хотя почти апрельское солнце уже подстегивает ритм капели. Так что они садятся внизу на низком диванчике. Им приносят чай в металлическом чайнике и пирожное для Софьи – она в жизни не мучила себя никакими диетами, как однажды по пути в Майами объяснила Штарку, вгрызаясь в толстенный гамбургер.

– Слушай, почему все-таки ты ушла тогда к Савину? – После «Красного дозора» бывший училищный преподаватель не идет у Штарка из головы.

– Дура была, – легко отвечает Софья. – На меня произвело впечатление, что он такой взрослый. Мастер. У него все так хорошо получалось, так уверенно. И писать, и на гитаре. И… вообще.

– А я был неуклюжий щенок.

– Ты был милый рыжий мальчик. Ты бы, наверное, выпрыгнул из окна, если бы я приказала.

– Выпрыгнул бы, – соглашается Штарк. – Я теперь знаю, что это нельзя показывать.

– Шестнадцатилетним девицам – точно нельзя.

– А потом что разладилось? – продолжает допытываться Иван.

– Потом оказалось, что он просто мрачный неудачник, который хочет быть Рембрандтом, – раздраженно отвечает Софья. – Мешает только то, что уже был один Рембрандт. Слушай, давай сменим тему. Я не хочу больше видеть Савина, и я заплатила за свою ошибку, потеряла двадцать лет, а теперь я уже старая тетка, скоро надоем тебе и останусь одна.