Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть

– Де Графф и раньше терпеть вас не мог, вы об этом знаете, мастер, – уважительно обращается Бол к бывшему учителю. – Но вы сумели его удивить.

Рембрандт смеется, обнажая желтые, гниловатые зубы.

– Выходит, Фред, я еще способен на сюрпризы. И что же на этот раз не понравилось нашему доброму бургомистру? Не объявил ли он тебе, что Цивилис на моей картине не похож на себя?

Все в маленьком домишке на канале Розенграхт производит на Бола тягостное впечатление. В первую очередь очевидная бедность жилища: он-то помнит роскошный прежний дом на Бреестраат, где и ему довелось пожить. Бол слышал, что мастер ван Рейн перед самым банкротством переписал тот дом на сына, но суд счел это до такой степени нечестным поведением со стороны несостоятельного должника, что аннулировал дарственную и поручил Палате по несостоятельности выставить дом на продажу.

Но и помимо бедной обстановки Бола многое гнетет здесь. И то, с каким вызовом взглянула на него Хендрикье, живущая с мастером как жена, но, все знают, на самом деле с ним не обвенчанная. И враждебный взгляд Титуса, который наверняка забыл, как Бол весело возился с ним, едва научившимся ходить. И пуще всего – сам мастер, превратившийся в сутулого, грязноватого, желчного старика с недобрым огоньком в сощуренных глазках.

– Вы почти угадали, мастер, – кивает Бол. – Он сказал, во-первых, что корона, которую вы поместили на голову Клавдию Цивилису, – это какой-то шутовской колпак. Что вождь свободолюбивого германского племени вообще не мог носить корону – он же не римский император, против которого восстали батавы. Что вы совершенно не поняли историческую параллель, ради которой затеяли все эти двенадцать картин. Ну, и еще много всякого. Например, что у Тацита батавы дают клятву Цивилису в священной роще, а у вас – за столом в какой-то зале. Что непонятно, почему у них в руках обнаженные мечи – так этот сюжет еще никогда не изображали. Ну, и что не было никакой нужды писать вождя анфас, чтобы так явно продемонстрировать его увечье, будто оно вас радует.

«Как будто читает список, – думает Рембрандт. – Всегда был прилежным парнем этот Бол». Скалится в ответ:

– У Тацита, Бол, Цивилиса вообще зовут Юлием, а не Клавдием, как все время величает его бургомистр. И еще, хоть я и подзабыл латынь, но, насколько я понял, у Тацита сказано, что батавы скрепили свою клятву обрядами страшными и варварскими. Я понимаю, что господину де Граффу хотелось бы представить Цивилиса республиканцем. Но он был вождь варварского племени, от которого, надо признать, наш городской совет недалеко ушел.

– Хорошо, мастер, что вы говорите это мне, а не бургомистру, – сдержанно улыбается Бол.

– Мне нечего терять, Бол.

– Боюсь, что в этом вы правы, мастер. Вашу картину бургомистр велел снять. Когда поступили другие, от Ливенса, ну и от других живописцев, ваша стала сильно выбиваться из ряда, по его мнению. Даже я не могу не признать, что он в чем-то прав. На вашей картине гораздо меньше фигур и больше пустого места, чем на остальных. Ну и освещение – оно такое холодное и угрожающее, что в успех заговора не очень верится. Потом, лица заговорщиков… их не назовешь героическими, они скорее обреченные. Я давно выполняю городские заказы, мастер, и знаю, что хотят видеть советники. Такое они не хотят видеть.

– Ливенс… Ты ведь знаешь, что мы когда-то, в Лейдене, делили мастерскую. Я писал его, а он – меня. Нас вместе заметили. Мы вместе учились у Ластмана. И вот теперь он знает, что хотят видеть советники, и ты знаешь, а я – не знаю.

– Думаю, мастер, что вы немного лукавите. Вы тоже знаете, чего они хотят, но не желаете дать им этого. И поэтому они не хотят платить, их можно понять. Вам не заплатят за «Цивилиса», мастер.

Рембрандт кивает.

– Я обещал Лодевейку ван Лудику четверть платы, которую получу за эту картину. А раз эта плата, как теперь выясняется, равна нулю, я и заплачу ему четверть от нуля. Вряд ли он сможет это оспорить. Мне вернут картину?

– Да, ее доставят сегодня.

– Негде разместить такую большую. Пожалуй, обрежу ее прямо на улице. А потом продам. Но только после того, как ван Лудик сполна получит свою четверть от щедрот совета.

– Мастер, вы… вы губите себя, – вырывается у Бола. Ему уже сорок шесть. Он сознательно отказался от многого, чему научил его мастер ван Рейн, потому что это мешало ему продавать картины. Он кладет краску более тонким слоем, он выбирает более светлые тона, он старается доставлять удовольствие своей работой. И – его работа осточертела ему.

– Уже поздно что-то менять, Бол, – машет рукой Рембрандт. – А кому теперь закажут Цивилиса? Готов спорить, что ты сам отлично выполнил бы этот заказ.

– Я не хочу браться за такую большую работу, – качает головой бывший подмастерье. – Есть такой немец, Юрген Офенс. Ему поручили закончить незавершенную картину Флинка. Он сделал это за четыре дня.

– Завидная скорость, – снова усмехается Рембрандт. – Впрочем, я никогда о нем не слышал.

– Он получил за работу всего сорок восемь флоринов.

– Тогда понятно, почему не слышал, – кивает Рембрандт. – Выходит, совет еще и сэкономил. Ни мертвому Флинку не пришлось платить, ни мне, а тут еще и немец подвернулся дешевый…

– Вряд ли они этого специально хотели. – Бол пытается сохранить объективность, раз уж ван Рейн так очевидно насмехается над советом и, кажется, над ним как посланцем бургомистра.

– Да, просто так получилось. Это не беда, Бол, не казни себя, что пришлось принести мне дурную новость. Я сейчас много работаю, пожалуй, больше, чем когда-либо с тех пор, как ты юнцом пришел ко мне в мастерскую, в дом ван Эйленбюрха. Твоя гильдия же запретила работать самостоятельно таким, как я, банкротам, так что теперь тружусь по найму. А Хендрикье и Титус – мои работодатели. Я не могу их подвести, беру все заказы, какие удается получить. Портреты, опять портреты…

– Я могу помочь с заказами, мастер, – предлагает Бол.

– Спасибо, не стану отказываться, если ты сумеешь убедить бургомистра еще раз что-то мне заказать, – и снова эта кривая ухмылка.

– Насчет бургомистра обещать не стану, но я знаю людей, которые могли о вас забыть.

– Кого? Яна Сикса, который был моим другом, а потом продал мои долги меняле и стал заказывать картины Флинку?

– И его, и других, мастер.

– Я тоже всех их знаю, Бол, а они меня. Приличные заказы я получаю теперь разве что из-за границы. Туда все доходит с опозданием, даже дурная слава. А может быть, там не так любят гладенькие, зализанные картинки, как у нас в Амстердаме.

Это камешек в его, Бола, огород. Президент гильдии начинает уже злиться на гнусного старика: не таким он помнит учителя.

– Помните, мастер, того итальянца, который купил у вас «Бурю» Флинка?