Леонид Бершидский - Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Он умер сегодня ночью. — Теперь, когда главное сказано, он старается выплеснуть побольше слов вслед за этими четырьмя, главными. — Умер после концерта, наверное самого лучшего, какой я слышал в жизни. Он явно был тяжело болен, когда вышел играть, и… я видел, что он очень много отдал на этом концерте. В антракте его отвезли в больницу с сердечным приступом. Больница там совсем рядом. Его пытались спасти, но…

Оставив тряпку и осколки, Наталья Федоровна взбегает по винтовой лестнице, уже не сдерживая рыданий. На перилах остается кровавый след: она порезала руку.

Онемевшая Анечка смотрит на Штарка сухими глазами. А Денис Леонидович только наклоняет голову, словно для него услышанное уже не новость.

— Концерт, вы сказали? Он играл на другой скрипке?

— Он стал играть другую музыку.

Иван выкладывает на стол телефон. Он записал на него почти весь концерт, начиная с «Адского пса».

— Выключите это сейчас же! — вскрикивает Иванов после первых же аккордов. — Я не хочу это слышать!

Звук на телефоне выключает Анечка. И, склонив голову, продолжает смотреть без звука. Ее смуглое лицо становится серым, безжизненным.

— Чего мы ждем, Денис Леонидович? — спрашивает Штарк. — Вы сказали, будем ждать.

— Мы ждем человека, который приедет за скрипкой.

Иванов выпрямляется на стуле и поднимает глаза к потолку. Тишина снова сгущается над ними. Даже всхлипы Натальи Федоровны на втором этаже прекратились. Здесь нет даже ни одной мухи, вдруг думает Штарк.

Когда без скрипа открывается дверь и входит Лэм в обычном своем щегольском костюме, только на этот раз при нежно-голубом галстуке и без платка в кармане, Анечка выключает телефон Штарка и, оставив его на столе, идет к дивану за футляром. Выложив его на виду у гостя и расстегнув замки, она безвольно опускается на стул, снова подбирает телефон и сжимает его в ладонях. Штарк впервые видит пресловутую инкрустированную скрипку, но совершенно ничего не чувствует.

Лэм без приглашения усаживается рядом с Денисом Леонидовичем.

— Насколько я понимаю, меня опередили с дурными вестями, — говорит он на своем старорежимном русском. — Я приношу соболезнования. Но вы знали, господин Иванов, что это вопрос недолгого времени, не так ли?

Штарк не чувствует себя обязанным следовать правилам дурацкой церемонии, к которой здесь явно готовились. Голос Ивана звучит резко, раскалывая болезненную тишину:

— Послушайте, Лэм, зачем вы разыграли этот спектакль с Геффеном? Ведь вы этим добили его.

— Вы так полагаете, Штарк? — И снова, как в Нью-Йорке, Иван не может отвести глаз от лица гостя. — Знаете, я ожидал вас здесь увидеть. С такой мотивацией, как у вас, вы просто должны были о многом догадаться. Это вызывает уважение. А ваше присутствие — отличный повод высказать вслух несколько мыслей, которые созрели у меня за последние годы.

Штарк с усилием переводит взгляд на Иванова.

— Сейчас мистер Лэм, конечно, выскажет свои мысли. Но вы же, Денис Леонидович, знали, что ваш сын удивительный, может, даже гениальный музыкант. И вы сидели и ждали — чего? Почему вы ничего не сказали мне в прошлый раз? А теперь что уже обсуждать!

— Это наше семейное дело, — отвечает Иванов-старший хрипло. — Я не обязан был вам ничего рассказывать. И сейчас должен был бы выгнать. Но…

— Но я попросил этого не делать, — кивает Лэм.

Попросил? То есть знал, что Штарк собирается к Ивановым?

— Ничего сверхъестественного, — успокаивает Ивана Лэм. — Ну куда бы вы еще поехали с такими новостями? Послушайте, я не обещаю вам ясности, которую вы так любите. Но кое-что вы все-таки заслужили. А вы, сударыня, — обращается он к Анечке, — наверняка уже что-то слышали от нашего Дениса Леонидовича о судьбе их фамильной скрипки. Ваше горе понятно, но Роберт не сказал вам того, что должен был, а предпочел бежать.

— Это вы убили его? — спрашивает Анечка почти шепотом, все еще сжимая телефон.

— Сейчас я постараюсь объяснить. — Лэм садится свободнее, закинув ногу на ногу. На его отполированных до блеска туфлях — ни крупинки пыли. — Если вы станете изучать историю великих скрипок, вам не раз встретится имя «Эбдон Лэм». Наш… род, вот, наверное, правильное слово, — питает слабость к струнным инструментам, но особенно к скрипкам. Видите ли, это особенный инструмент. Скрипка поет женским голосом, но она лишена некоторых серьезных недостатков живой женщины.

Штарку кажется, что он начинает попадать под некое гипнотическое влияние: когда Лэм начал свой рассказ, Иван будто медленно вошел в мелкое спокойное море и теперь неторопливо погружается в него, готовясь поплыть. Вот и у Анечки начинает туманиться взгляд, и она слушает того, кого подозревает в убийстве любимого.

— Каждому, кто наделен особенным талантом — как Роберт, например, или его прадед, — мы, наш род, даем возможность выразить себя в звуке. Не мы снабжаем людей душой и талантом, но мы, так сказать, хлопочем по хозяйству. Надо сказать, что хлопот все прибывает и прибывает. Достойные скрипки стали в этом веке очень дороги. Возможно, вы, Штарк, знаете, что в последние 30 лет цены на «страдивари» росли на десять процентов в год, на «амати» и «гваданьини» — на восемь процентов. И теперь одна скрипка Гваданьини, мастера довольно ограниченных способностей по сравнению с действительно великими, может стоить пять миллионов долларов — достаточно, чтобы в течение года прокормить пару сотен весьма прожорливых скрипачей. За этими инструментами нынче охотятся, господин Штарк, люди, которые не умеют на них играть. Люди, которых вот эта скрипка даже не подпустила бы близко. Все эти Фонтейны и Константиновы. Для них это просто дорогой предмет, который можно вожделеть или использовать для обмена.

— Постойте… — Даже войдя в некое подобие транса от убаюкивающего рассказа, Штарк сохраняет способность спрашивать. — Вы говорите, эта скрипка не подпустила бы их близко?

— Она не дается в руки любому, Штарк. Если на ней попытается играть недостойный, она не зазвучит. И даже если она повиновалась музыканту и он извлекал из нее самый что ни на есть волшебный звук, этот союз не вечен. Чтобы он не распался, музыканту нужны два качества: вера и верность.

При этих словах Иванов-старший кивает торжественно, будто наряду с Лэмом чувствует себя носителем истины.

— Музыкант, — продолжает Лэм, — должен признавать скрипку главной женщиной — ну, или главной любовью, ведь разные бывают музыканты, — в своей жизни. Он должен быть ей верен и должен верить в нее — в то, что она никогда его не обманет, не подведет, а также в то, что ее сила не подчиняется никаким формулам, не может быть разложена на составляющие. Многие великие музыканты, если вы обратили внимание, говорят о своем союзе со скрипкой, как о браке. У некоторых есть два великих инструмента, и тогда один — жена, а второй — любовница, и нужна недюжинная сила, чтобы сохранить обеих. Женщина слаба и способна прощать. Иное дело — скрипка. Нам приходится ловить момент, когда союз музыканта и инструмента распадается, чтобы, так сказать, передать эстафету, найти другого достойного владельца. А прежний в этот момент, как правило, умирает. Не в физическом смысле, а именно как музыкант. Он может доживать свою жизнь, но у него больше нет дара, с которым он пришел в этот мир.