Гордон Томас - Охотники за человеческими органами

— Даю слово.

— И вы хотите сказать, я никак не смогу подольше поговорить с доктором Крамером?

— Мне очень жаль, но это так, — вздохнул он.

Мадам дернула плечом. Нетерпение? Смирение? Он не смог определить. Слишком многого в ней не знал. И очень многое хотел бы понять.

Мадам продолжала изучающе разглядывать его. Он вел себя как старик, мечтающий о наступлении нового дня, чтобы просто прожить его. От одной мысли о том, чтобы делить с ним постель, ее начинало тошнить. Это изможденное тело с отвислым брюшком и мертвенно-белой кожей вызывало у нее отвращение. А по утрам придется терпеть прикосновение его небритого подбородка, если ему вздумается запечатлеть первый утренний поцелуй на ее губах. Она не только почувствует его колючую щетину, но ощутит его несвежее дыхание, увидит эти глаза в красных прожилках, уставленные на нее, и его волосы, не тщательно причесанные, как сейчас, а серые и всклокоченные. На мгновение ей захотелось закрыть глаза и уши, чтобы не смотреть на него и не слышать этот робкий дрожащий голос. Но она давным-давно научилась скрывать свои чувства.

Мадам коснулась его руки.

— Олаф, дорогой, вы уверены, что никак не можете изменить расписание? Мне так нужно, чтобы вы сделали это для меня! — Ей нелегко было играть роль женщины, которой нужна помощь.

Он снова вздохнул.

— Мне жаль, но не могу.

Ее глаза не отрывались от него. При свете свечи было трудно понять, о чем она думает. Она выглядела точно так же, как в то время, когда он сделал ей предложение. Это произошло после смерти Крэйтона, когда он рассудил, что уже прошло достаточно времени и она справилась со своим горем. И тогда, так же, как сейчас, он молча сидел за столом напротив нее и чувствовал себя неуверенным школьником.

— Разумеется, я разочарована, Олаф, — сказала она после долгой паузы. — И даже удивлена. Мне казалось, я что-нибудь да значу для вас, чтобы сделать для меня хотя бы такую малость. Очевидно, это не так.

— Нет, нет. Вы очень много значите для меня. Очень, очень много. Пожалуйста, поверьте мне!

— Когда вы так говорите, я хочу верить.

— Все, что угодно, Мадам, я сделаю, и сделаю с удовольствием. Но изменить нобелевский график невозможно. Даже Его Величеству это не по силам! — Он слабо улыбнулся. — Даже самому Господу Богу.

Он замолчал, понимая, что она сейчас произнесет свой приговор.

— Прекрасно, Олаф. Не можете, значит, не можете. Решение принимать вам, и вы его приняли. Я разочарована — и в немалой степени — потому что столкнулась с такой вашей чертой, которой совершенно в вас не подозревала. Мне не нравится упрямство в ком бы то ни было, но особенно в мужчине. Это не свидетельствует о широте души. И я этого не люблю.

— Мадам, пожалуйста! — взмолился он. — Вы же знаете, я сделал бы для вас все, что от меня зависит. Но это не в моей власти.

Она выпрямилась и, казалось, выбросила весь разговор из головы. Затушила остаток сигары и оттолкнула пепельницу на край алой скатерти.

— Я надеюсь, вы сумели позаботиться о том, чтобы Нилс сказал ей? Уж это по крайней мере никак не повлияет на ваш график.

— Да-да, конечно! — Он кивнул, желая загладить свою вину. — Я велел ему сделать все точно так, как вы просили. Миссис Крэйтон сейчас уже знает, что у вас будет личная встреча с доктором Крамером.

Он заметил, как что-то промелькнуло в глазах Мадам и тут же исчезло, и прежде чем она заговорила, пожалел, что выбрал такое выражение.

— Я уже говорила вам, Олаф, что не люблю, когда вы так называете ее. — Это было произнесено так, словно он коснулся их общей боли.

— Пожалуйста, простите меня за бестактность. — Он на мгновение просто забыл, как глубоко эти женщины ненавидели друг друга. Присутствие их обеих на нобелевской церемонии потребует чрезвычайной осторожности.

У Мадам была особая холодная улыбка на случай прощения.

— Все в порядке. Доктор Крамер спрашивал, зачем я хочу встретиться с ним?

— Нет. Но он был очень рад возможности повидаться с вами. — Она никак не могла знать, что он даже не поставил доктора Крамера в известность о назначенной встрече, а просто вписал эти полчаса в свой и без того переполненный список.

— Как он себя чувствует? — Она заметила облегчение на его лице. Олаф был истинным шведом, всегда готовым искать безопасную почву в разговоре и разыгрывать покорного слугу.

— Отлично. Он, конечно, с нетерпением предвкушает церемонию.

Теперь она одарила его улыбкой другого сорта.

— Разумеется. Как и я. — Она взглянула на продолговатые часы возле кабинки кассира. — Уже поздно. У меня был трудный день. И мне нужно еще поработать.

— Не знаю, как вам удается работать во время путешествий. Следить за всеми компаниями, благотворительными организациями. Это просто… ну, просто чудесно, как вы справляетесь со всем.

— Такая у меня работа. — Это было все, что она когда-либо говорила ему о том, чем занимается.

К ним приближался метрдотель. Еще кофе? Ликер? Она покачала головой и посмотрела через стол на своего собеседника.

— Спасибо за чудесный ужин, Олаф! — Самая убедительная ложь всегда говорится прямо в глаза. Мадам отодвинула стул и они вышли из ресторана.

На улице ждала его машина с шофером. Она уселась на заднем сиденье поодаль от него и безмятежно смотрела в окно, пока они мчались по пустынным улицам Старого города. Не говоря ни слова, она держала его на расстоянии вытянутой руки. Когда машина остановилась возле ее дома, она целомудренно чмокнула его в щеку, прежде чем быстро захлопнуть за собой дверцу. Он провожал ее взглядом, когда она шла по тротуару. Ее движения были полны животного магнетизма, и он снова ощутил жуткое болезненное одиночество. Он пошел бы на все, чтоб сделать Мадам частью своей жизни.

У дверей дома, принадлежавшего Организации, она обернулась и взглянула на машину — его лицо было плотно прижато к оконному столу. Старый неуклюжий дурак, со всеми своими болячками.

Она махнула рукой и открыла дверь ключом. Пряча его обратно в сумочку, она дотронулась до послания о взрыве бомбы в Вашингтоне. Еще перед ужином она сделала несколько телефонных звонков по этому поводу из маленькой совершенно изолированной комнаты связи в подвале здания. Сейчас пришло время сделать еще один.

Выйдя из боковой двери австралийского посольства, Джозеф Баттерфилд, третий секретарь, резко ускорил шаг, проходя мимо скучающего патрульного, которого полицейский департамент Вашингтона приставил для охраны.

Джо бежал легко, экономно расходуя энергию на каждое движение, едва отрывая ноги от тротуара. На нем были выцветшие шорты, рубашка и пара крепких грубых ботинок, какие нужны в горах. Через несколько дней он вылетит в Сиэтл и на целую неделю забросит всю эту рутину за письменным столом. Раньше он не представлял себе, какой скучной может оказаться младшая дипломатическая должность в американской столице.