Леонид Могилев - Тройное Дно

В поселке Йонас жил по адресу Палангас, 3, а это значит возле шоссе, и по ночам слушал, как в саду падали яблоки. Что-нибудь там обязательно падало. У знакомых жил Ларинчукас. В гостях.

Они попробовали найти гостиницу, но ее здесь не было. Был мотельчик на четыре домика в пяти километрах к югу. Зверев не знал, сколько времени им придется прожить здесь. Нужно было найти Ларинчукаса и задать ему смешной вопрос: «Где Телепин?»

Квартира отыскалась вскоре, впрочем не по случаю. Здешние ангелы-хранители приглядывали за Юрием Ивановичем и его подругой. Подыскали местечко. Может быть, и адресок бы узнали телепинский, да вот все неожиданно случилось и некоторая необычность выпирала из просьбы Зверева, хотя внешне все как бы было в рамках производственной ситуации. Милицейский люд чуток на нюансы.

Время катилось к безмятежному долгому вечеру, за Ларинчукасом была установлена наружка, нашлось и на это время у друзей Зверева.

— Что будем пить? — спросил он Гражину.

— Я консерватор. Водку с апельсиновым соком.

— А я, пожалуй, выпью сухого вина. Бутылку. Или нет. Давай возьмем черносмородинового. Семнадцать градусов, три процента. Помнится, раньше оно было неплохим.

— А с водкой?

— Если для начала и немного. Пожалуй, и я так начну.

Ресторанчик смешной и мирный на три столика, не ресторанчик даже, а кафе, хотя нет, все же ресторанчик, где они коротали вечер единственными почти посетителями, был рад им всем своим чревом. Хозяева, как видно семейная пара, души в них не чаяли. Ели рыбу. Изредка приходили все же люди, выпивали стопку-другую и уходили. Городок проводил время в ресторане мотеля. Здесь был культурный эпицентр, здесь был сейчас цвет нации. Ближе к полуночи хозяин принес и зажег свечи. Немного погодя к столику подошел мужчина в черном вельветовом пиджаке и попросил прикурить. Зверев вышел вслед за ним из зала и узнал о том, что Йонас из дома не выходил и, по-видимому, мирно спит сейчас.

Уже под утро, когда он проснулся и не нашел Гражины рядом, посмотрел на часы — была половина пятого. Через тридцать две минуты она вернулась. Зверев прикинулся спящим. Утром, выйдя на минуту из дома за газетой и молоком, он узнал от ненароком оказавшегося рядом «случайного» знакомого из вчерашнего ресторанчика, что ночью Гражина посетила телефонную будку на автостанции и позвонила по неустановленному номеру, предположительно Ларинчукасу. После чего тот покинул дом на Палангас и на легковой машине «Жигули» зеленого цвета выехал в направлении Клайпеды.

Зверев ни единым словом или жестом не дал понять Гражине, зачем он едет в Литву.

В эти Богом забытые времена случились все же дни…

Отчего-то о том, что выпадет снег, никто не предупредил. Впрочем, они не включали телевизора, а транзистор был настроен на одну и ту же волну, и, когда прерывалась музыка и начинал частить диктор, Гражина щелкала тумблером. Тогда Зверев сразу ощущал беспокойство.

Сама эта поездка в Литву была чистейшим безумием, и никакие колдовские раскладки, никакие иррациональные схемы, позволявшие ему ранее благополучно «доплывать до берега», не могли сейчас его оправдать. Дело рассыпалось, попса искоренялась на глазах, страна была в состоянии шока, и только необъяснимое упорство министра внутренних дел оставляло Зверева во главе уже не бригады, а какой-то армии следователей, оперов, стажеров, осведомителей и просто соглядатаев и помощников. Это дело должен был вести не просто генерал, а генерал особенный, нерукотворный. Маршал Жуков во плоти. При явственной ненависти не поддавшейся зомбированию части народа к поп-звездам убийц все же необходимо было найти.

— Нет, давай все же послушаем, мне интересно.

— Ты все равно не понимаешь ни на каком языке.

— Но мне интересно.

— Ну, Бог с тобой, — уступала она и возвращала звуки необъяснимого мира в комнату.

А ему казалось, что он понимает все мировые языки. Но это все же было иллюзией. Иллюзия и идиллия — близкие слова.

Днем они покидали комнату или сидели на кухне, где тщательно и долго завтракали (обед приходился обычно на середину ночи), или отправлялись на пляж, который шелестел и ворочался кромкой прибоя в пяти минутах от дома. Осень не стремилась продлить свое существование и понемногу растворялась в воздухе зыбком и заботливом. Это происходило по ночам.

Когда он неделю назад вспомнил про «секретное оружие трущоб» — Гражину, когда зацепился за эти слова, потому что цепляться было более не за что, и отыскал ее, а потом в поисках Ларинчукаса оказался в литовском поселке с вовсе непроизносимым названием и снял комнату, он аккуратно наплевал на остальное. На оперативно-розыскные мероприятия, на версии и тем более на катастрофически увеличивавшееся количество трупов, еще недавно бывших популярными артистами, нюхавших, куривших, коловшихся, трахавшихся и совершавших кощунственные телодвижения и потрясания воздуха. Он не хотел знать ничего, кроме того, что осень исчезает по ночам. О себе же он вспоминал только во время утреннего бритья. Глядя на свой постылый лик в запотевшем зеркале в ванной, он проводил по щекам ладонью и, не желая бриться, все же совершал этот ритуал.

Закаты, пустой пляж, деревянный бар со свечами, лимонная и тминная и так далее и прочее. Еще две бутылки вина за ночным застольем, после затей и забав. Под утро, совершив вновь то, что уже казалось невозможным совершать, он засыпал, и ему вновь снился лабиринт и его обитатели, а он был то светящейся точкой, то воплощением каких-то других лиц, а его кошмарная подружка маялась в лабиринте и встретиться они не могли никак. А кругом злодеи и внимательные пятнышки лазерных прицелов.

«Делайте вашу игру, господа», — жалко и несчастливо думал он в последние предутренние мгновения под торопливую музыку и монотонный шум перемещающихся вод.

Они прибрались в квартире, открыли окна настежь, закрыли их совсем и вышли вон. И в этот миг пошел краткий преждевременный снег. В своей вязаной кофте и плотной синей юбке она все же мерзла, и он обнял ее — так они и шли. У нее сумка на ремне слева, у него справа.

Визы заканчивались, и ей нужно было в аэропорт, потом в Москву и после на петербургский поезд. Когда-то можно было промахнуть за полсуток все это расстояние на автобусе.

Он же выбрал себе путь подлиннее, и начинался он именно с автостанции.

Наконец ЯК-42 с гордой литовской надписью на борту взлетел, и Зверев стал свободен. Если бы не этот снегопад, мелкий и случайный, не от Бога даже, а от кого-то другого, то все бы обошлось. Солнце садилось, свет уходил, автобуса на Шяуляй нужно было ждать еще часа полтора, и он сделал то, что никогда не любил делать ни при каких обстоятельствах, — ждать автобус внутри автостанции. Зверев ненавидел эти помещения.