Джон Катценбах - Во имя справедливости

— Почему?

Кауэрт и сам не знал ответа на этот вопрос. Немного подумав, он сказал:

— Видите ли, миссис Фергюсон, хуже, чем сейчас, вашему внуку все равно уже не будет. А я хочу, чтобы ему было лучше. Поэтому мне нужно о нем кое-что знать.

— Вы правы, мистер репортер, — улыбнулась старуха. — Что ж, задавайте ваши вопросы.

— В тот день, когда убили девочку…

— Он был здесь со мной. Целый день. Он никуда не ходил. Только утром на рыбалку. Он наловил рыбы, а я зажарила ее на ужин.

— Вы хорошо это помните?

— Конечно. А куда он вообще мог отсюда отлучиться?

— Но у него была машина…

— Я бы услышала, если бы он завел ее и уехал. Я не глухая. В тот день он никуда не ездил.

— А вы говорили об этом в полиции?

— Конечно!

— А они?

— Они мне не поверили. Они спрашивали меня: «Бабушка Эмма, вы уверены, что он никуда днем не отлучался? Вы уверены в том, что все время видели его дома? Может, вы прилегли и уснули?» Но я-то знаю, что не спала, и так им и сказала. Потом они мне заявили, что я ошибаюсь, и стали на меня орать, а потом уехали, и я их больше не видела.

— А адвокат Роберта?

— Он задавал те же вопросы и получил те же ответы. Но он тоже мне не поверил. Он сказал, что я покрываю Роберта, потому что он мой внук. И это правда. Он мой внук, сын моей дорогой доченьки, и я его очень люблю. Даже когда он уехал в Нью-Джерси, а потом приехал — такой прямо как гангстер, говорил как гангстер и вел себя как гангстер, — я все равно его любила. К тому же он очень умный. Он учился в колледже. Вы можете себе это представить, мистер репортер? Посмотрите по сторонам! Кто тут еще учился в колледже? Кто тут вообще знает, что такое колледж?! Да они все в подметки не годятся моему Роберту!

Еще раз фыркнув, негритянка стала ждать реакции на свое заявление. Реакции не последовало, и миссис Фергюсон продолжила:

— Я говорю правду. Я обожаю моего внучка. На свете нет никого лучше его. Я им горжусь. Да, я сказала бы ради него любую ложь, но я не лгу. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, но ради Роберта я спустилась бы в преисподнюю и плюнула бы в глаза самому Сатане. И все-таки мне не поверили…

— А вы сказали правду?

— Да! Он был здесь со мной целый день.

— А на следующий день?

— Он был здесь со мной.

— А в тот день, когда приехала полиция?

— Он был прямо перед домом. Мыл свою старую машину. Он им не дерзил. Он говорил с ними вежливо и спокойно с ними поехал. И что они с ним за это сделали!

— Вы очень на них злы?

Старая негритянка подпрыгнула в кресле-качалке и шлепнула ладонями по деревянным подлокотникам с такой силой, что этот звук в утренней тишине показался пистолетным выстрелом.

— Зла?! А как вы сами думаете?! Они отняли у меня любимого внука и увели его на заклание! Я так зла, что у меня просто нет слов! Я не злой человек, но, если хотите, я скажу вам, что я сейчас чувствую.

Поднявшись из кресла, старуха направилась в дом.

— Я не чувствую ничего, кроме лютой ненависти и обиды, мистер репортер, так горько и пусто на душе… Напишите об этом в газете, так прямо и напишите.

Мрачные внутренности лачуги поглотили миссис Фергюсон. Дверь за ней со стуком захлопнулась, а Кауэрт по-прежнему сидел на верхней ступеньке крыльца и строчил в своем блокноте.

До школы журналист добрался к полудню. Она была именно такой, какой он себе ее представлял, — массивное унылое здание из шлакобетонных блоков, с американским флагом, свисавшим с флагштока во влажном воздухе как мокрая тряпка. Неподалеку дремали желтые школьные автобусы. На игровой площадке стояли качели и висели баскетбольные сетки. Все было покрыто слоем вездесущей пыли. Кауэрт припарковал машину и медленно зашагал к школе. Детские голоса становились все слышнее. Журналисту казалось, что они его зовут, и он ускорил шаги. Было обеденное время, и в школе царило оживление. Вокруг Кауэрта сновали гомонившие дети с бумажными пакетами и коробками для бутербродов в руках. На стенах висели яркие рисунки с подписями в рамках, объяснявшими значение изображенных забавных фигур и предметов. Несколько минут репортер рассматривал рисунки, вспоминая о ярких картинках и аппликациях из цветной бумаги, которые часто присылала ему теперь дочь и которыми он увешал стены своего кабинетика в редакции. Наконец он оторвался от произведений детского творчества и направился по коридору в сторону двери с надписью «Учительская». Внезапно дверь распахнулась и оттуда выскочили две хихикавшие и перешептывавшиеся девочки — белая и чернокожая. Проводив их взглядом, Кауэрт заметил на стене небольшую фотографию в рамке. Его разобрало любопытство, и он приблизился к ней.

На стене висела фотография светловолосой веснушчатой девочки. Она широко улыбалась ртом, полным брекетов. На ней была белоснежная блузка, а на шее висела золотая цепочка с пластинкой, на которой было выгравировано ее имя — Джоанна. Под фотографией была подпись:

«Джоанна Шрайвер

1976–1987.

Наша незабвенная дорогая подруга и одноклассница».

Кауэрт постарался запомнить эту фотографию вместе со многими другими впечатлениями, которых он постепенно набирался. Когда журналист вошел в учительскую, на него взглянула немолодая женщина, сидевшая за письменным столом:

— Вы кого-то ищете?

— Да, Эмми Каплан.

— Она только что вышла. А она вас ждет?

— Я говорил с ней на днях по телефону. Моя фамилия Кауэрт, я из Майами.

— Вы репортер?

Кауэрт кивнул.

— Эмми говорила о том, что вы приедете. Сейчас я ее поищу, — нахмурившись, сухо проговорила женщина, встала из-за стола, куда-то вышла и через несколько секунд вернулась в учительскую в сопровождении молодой женщины с открытым, улыбчивым лицом и пышными каштановыми волосами.

— Мистер Кауэрт? Я Эмми Каплан.

— Прошу прощения, я вам помешал, — сказал Кауэрт, пожав руку молодой женщины. — У вас, кажется, обед.

— Обеденный перерыв — наше единственное свободное время, — кивнула Эмми Каплан. — И вообще, я уже говорила вам по телефону, что не знаю, чем смогу быть вам полезна.

— Меня интересует автомобиль, — пояснил Кауэрт, — и то, что именно вы видели.

— Тогда давайте я покажу вам, где я стояла, и все вам там объясню.

Они вышли из здания школы, и Эмми Каплан указала на дорогу:

— После уроков один из учителей всегда стоит здесь и смотрит, как дети расходятся по домам. Раньше мы просто смотрели, чтобы мальчишки не затевали драки, а девочки не сплетничали, вместо того чтобы отправляться домой. Теперь мы, естественно, стараемся смотреть за детьми совсем по другим соображениям. — Покосившись на Кауэрта, учительница продолжала: — В тот день почти все уже разошлись, и я хотела вернуться в учительскую, когда вдруг заметила Джоанну вон там, под высокой ивой. — С этими словами Эмми Каплан указала на большое дерево, стоявшее у дороги ярдах в пятидесяти от школы, но вдруг охнула, зажала рот рукой и глухо пробормотала: — Боже мой! — У нее задрожали губы. Очевидно, перед глазами учительницы вновь предстала убитая девочка такой, какой она видела ее в последний раз.