Оке Эдвардсон - Зов издалека

— Просто ты — клинический случай, — не задумываясь ответила сестра, — что здесь непонятного? А про маму забыл?

— Нет, конечно. И мама.

— Когда ты с ней говорил в последний раз?

— Она звонила недели две назад. А ты?

— Вчера.

— И как она?

— Думаю, пропустила пару мартини к ленчу. — Они засмеялись. — Нет, серьезно, мне кажется, она стала поменьше выпивать. Наверное, отец ей что-то сказал.

— Отец? Шутишь…

— Эрик! А с отцом ты когда говорил?

Винтер отхлебнул вина. Руки дрожали. Он покосился на сестру — заметила, но промолчала.

— Когда они уехали… когда они уезжали в Испанию.

— Знаю.

— А я подтвердил лишний раз.

— Два года. Это большой срок.

— У него был выбор. Он мог бы распорядиться своими деньгами по-иному. И я не имею в виду себя или нас с тобой. Это его деньги. У меня есть свои… Странно другое — у меня нет ничего, что когда-то принадлежало ему. — Он поставил стакан. — Это ненормально. Но… он выбрал то, что выбрал.

— А это не утомительно — всегда быть судьей?

— Я не судья. Я полицейский.

— Не играй словами. Ты знаешь, что я имею в виду.

— Он выбрал то, что выбрал.

— И мама поехала с ним.

— Мама невменяема.

— Ты сукин сын, Эрик… Кто дал тебе право судить близких?

Он потянулся за бутылкой, словно не слышал вопроса.

— Тебе налить?

Она неохотно подвинула к нему бокал.

— Ничего бесповоротного не случилось. Они могут в любой момент вернуться.

— И что это изменит?.. — тряхнул он головой. — У нас что, нет другой темы для разговора? И почему нельзя просто посидеть немного с бокалом вина?..

Они замолчали. Ночь медленно густела. Вино с легким металлическим, немного земляным привкусом. Этикетку не прочитать — темно. У него сильно кружилась голова.

— Сколько ты уже на ногах?

— С четырех утра.

— С ума сошел.

— Ты же знаешь… первые часы очень важны.

— Знаю. Первые часы — самые важные. А если комиссар не в состоянии думать? И его подчиненные тоже?

— Первые часы остаются первыми. Прикажешь передвинуть их на завтра?

— Но теперь-то они кончились? Первые, самые важные часы?

— Более или менее.

— Но охота продолжается…

— Если это можно назвать охотой.

Винтер хотел подлить себе вина, но сообразил — если выпьет еще бокал, не сможет произнести ни слова.

Он встал и подошел к ограде. В листве яблонь шелестел легкий ветерок. Силуэт крошечной детской избушки у кустарника, сразу за кленом. Она стояла здесь, сколько он себя помнил. Ночные приключения… Сколько ему было тогда? Восемь? Девять?

Винтеру вдруг захотелось подойти к избушке, но он остался на месте. Через полчаса она исчезнет, скрытая ночным мраком. Останется только знание — вон там моя детская избушка. Ее не видно, но она там есть.

Усталость навевает мысли о детстве. И что… хотелось бы ему туда вернуться? В детство? Призраки той жизни… призраки прошлого. Но это всего лишь призраки, исчезающие в безжалостном свете настоящего.

Он повернулся к сестре. Лотта накинула на плечи шаль, и облик ее изменился. По саду пробежал ветерок, он почувствовал приятный холодок на голых икрах. Совсем не холодно.

— Ребенок, — сказал Винтер. — У этой женщины есть ребенок… у убитой, имени которой мы все еще не знаем. Она родила ребенка, может, даже не одного. Где-то они должны быть, эти дети?

— Тебя это волнует?

— А тебя бы не волновало?

— Прости… дурацкий вопрос.

— Это меня не просто волнует, а выводит из себя. Пару раз за день я просто не мог сосредоточиться, потому что думал о Хелене и ее ребенке.

Сестра уставилась на Эрика.

— Ты же только что сказал, что вы не знаете ее имени!

— Что?

— Ты сказал, что труп пока не опознан. А сам называешь ее Хеленой.

— Разве? Надо следить за речью… Просто я окрестил ее Хеленой… для, так сказать, конкретности мышления.

— Почему именно Хеленой?

— Ее нашли у озера Дель, неподалеку от Хеленевика.

— Хеленевик? Никогда не слышала.

— Деревушка в несколько домов по другую сторону шоссе. Красивые дома, красивые виды.

— Значит, Хелена?

— Да… я думаю о ней как о Хелене. И думаю о ее детях.

Винтер заметил, как Лотта поежилась — скорее, от его слов, чем от вечерней прохлады.

— Тогда надо как можно скорее установить ее личность, — тихо сказала она. — И место жительства.

Он не ответил.

— Я что, не права?

— Конечно, права… но знаешь, у меня приступ пессимизма. Опять надо спускаться в ад. Раз за разом спускаться в ад. Может, это только сегодня вечером… Может, придется дожидаться, пока кто-то позвонит и пожалуется, что она не платит за квартиру.

— Когда это будет!

— Четыре месяца, — со знанием дела произнес Винтер и снова сел.

— Шутишь!

— Хорошо бы… хорошо бы это была шутка.

— А ты поделился своим пессимизмом с сотрудниками?

— Конечно же, нет.

— По-моему, это и есть твоя главная проблема. Не только в этом случае. Всегда.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь, что я хочу сказать.

— Я постоянно делюсь с коллегами. Это само собой разумеется. Входит в работу.

— Но не пессимизмом.

— Нет. Пессимизмом — нет.

— А со мной делишься. В том числе и пессимизмом.

— Куда ты клонишь? — Он поднял бокал.

— Ты прекрасно понимаешь, куда я клоню.

Он молча отпил вина. Во рту разлилась приятная горьковатая прохлада.

— Одиночество — тяжелый груз, — сказала Лотта. — Поверь мне, я знаю, о чем говорю. И приехал ты сегодня не затем, чтобы повидаться с заброшенной сестрой. Ну ладно, ладно! — Она подняла руку, предупреждая его возражения. — Ты приехал не только повидаться с заброшенной сестрой. Тебе надо было окатить кого-то своим пессимизмом, вылить его на чью-то голову… избавиться. И тогда ты сможешь продолжать работу.

— Что-то вроде исповеди?

— Для тебя — да. Для тебя сомнения — грех.

— Эк, куда…

— И ты всегда был таким. С детства.

— Не знаю, что на это ответить.

— А я тебе скажу. Ты должен ответить, что хочешь жить нормальной жизнью, а для этого тебе нужен кто-то, с кем ты можешь обсудить свою жизнь, а твою жизнь нормальной не назовешь.

— Я живу ненормальной жизнью?

— Я имею в виду твою работу. У тебя другой жизни нет.

— Перестань, Лотта.

— Человек не может жить только одной жизнью. Двадцать четыре часа в сутки.

— Я и не живу. А если иногда и живу, то только потому, что это мой долг.

— Слишком часто. Не иногда, а почти постоянно.

— Но ведь это от меня не зависит… — Он встал, покачнулся и посмотрел на часы. Двадцатичасовой рабочий день. Первые, самые важные часы…

— Куда ты, Эрик?

— В мою избушку. Надувной матрас еще жив?

Фредрик Хальдерс понимал, что можно выиграть битву, но проиграть войну. Это было не в его духе. Компромиссы — для слабаков. Кто хочет выиграть войну, должен быть настроен на победу. Это возможно, потому что он представитель власти. Собственно, само слово предполагало: война должна быть выиграна. Он — представитель власти.