Джорджо Фалетти - Я — Господь Бог

Зигги на коленях, рубашка залита кровью, хватается за стул, пытаясь подняться.

Он подходит к нему, и Зигги цепляется за его руку.

Зигги опирается о стол и тянется к принтеру.

Он ничего не понимает.

Зигги нажимает кнопку, оставляя на ней кровавый след.

Он слушает, не слыша, шорох бумаги, выползающей из принтера.

Зигги держит в руках какую-то фотографию.

Он в ужасе.

И наконец Зигги в судорогах испускает последний вздох, из открытого рта льется кровь. С глухим стуком падает он к ногам Рассела, посреди комнаты, держа в руке черно-белый снимок и отпечатанный на принтере лист — и то и другое в пятнах крови.

Он словно видит перед собой брата, окровавленного, лежащего в пыли.

Двигаясь как манекен, действуя машинально, Рассел сунул снимок и бумагу в карман. Потом, следуя логике и животному инстинкту, бросился бежать, оставив разум позади, в этом месте, где пахло вареной капустой и сыростью — и сейчас, и прежде.

Он вернулся к машине, никого не встретив по дороге. И поехал, стараясь не увеличивать скорость, чтобы не привлекать внимания. Он вел машину на автопилоте, пока дыхание наконец не успокоилось и сердце не забилось ровно. Только тогда он остановился в каком-то переулке и стал размышлять.

Он решил, что, скрывшись, несомненно сделал это инстинктивно, хотя и допустил ошибку. Он должен был вызвать полицию. Но тогда пришлось бы объяснять, почему он оказался у Зигги и что связывало их. А этот ловкач неизвестно еще в какие истории замешан. И может быть, тип в зеленой куртке — как раз тот человек, который убил его.

Мысль о том, что убийца может почему-либо вернуться, выглядела малопривлекательной. Ему не хотелось оказаться вторым трупом, лежащим рядом с мертвым Зигги.

Нет. Лучше притвориться, будто ничего не было. Никто его не видел, он не оставил никаких следов, а люди в тех краях не имеют привычки совать нос в чужие дела. Кроме того, каждый житель квартала по определению старается избегать любого общения с полицией.

Пока размышлял и решал, что делать, Рассел заметил, что правый рукав пиджака испачкан в крови. Он выпотрошил карманы на заднее сиденье, проверил, нет ли кого поблизости, вышел и выбросил пиджак в ящик для отходов. С некоторой самоиронией, удивившей его в таких обстоятельствах, он подумал, что если станет каждый день выбрасывать в мусор по два пиджака, то вскоре возникнет проблема с гардеробом.

Он сел в машину и вернулся домой. Из гаража поднялся на лифте прямо на свой этаж. Таким образом, консьерж не заметит, что ушел он в пиджаке, а вернулся в одной рубашке.

И только он положил свои вещи на стол, как раздался взрыв.

Рассел вскочил с дивана и включил свет, глядя на зарево на востоке, не в силах прогнать из головы мысли о случившемся. Теперь, когда мог рассуждать спокойно, он задумался: а почему Зигги из последних сил в последние минуты жизни постарался взять выползший из принтера лист и отдать ему вместе со снимком? Как объяснить это? Не кроется ли в его поведении нечто очень важное?

Он подошел к столу, взял снимок и некоторое время внимательно рассматривал его, не зная, кто на нем изображен, и не понимая, почему так важно лицо этого темноволосого парня с черным котом на руках. А бумага представляла собой фотокопию письма, написанного безусловно мужской рукой. Он принялся читать, стараясь разобрать грубый, неровный почерк.

И, читая, вникая в смысл написанного, упорно повторял себе, что этого не может быть. Он трижды перечитал, желая убедиться, что не ошибается. Потом взволнованно опустил на стол снимок и бумагу, на которой осталось пятно крови Зигги — как бы в подтверждение, что все это произошло на самом деле и не снится.

Он снова посмотрел в окно на пожар, полыхавший внизу, вдали.

Голова шла кругом. Тысячи мыслей осаждали его, и ни на одной он не мог сосредоточиться. Диктор канала «Нью-Йорк-1» не назвал точного адреса, где находится разрушенное здание. Конечно, они сообщат это в следующем выпуске новостей.

Ему совершенно необходимо узнать это.

Он вернулся на диван и включил звук, чтобы не пропустить новости.

И стал ждать, спрашивая себя, не смерть ли это — пропасть, на краю которой он стоит. И не испытывал ли его брат то же самое всякий раз, когда подбирался к какой-нибудь сенсации или собирался сделать очередной снимок.

Рассел закрыл лицо руками и в полумраке обратился к единственному человеку, который действительно что-то значил для него. Он попытался представить, что сделал бы сейчас Роберт Уэйд, если бы оказался в такой ситуации.

Преподобный Майкл Маккин сидел в кресле перед старым телевизором у себя в комнате в здании общины «Радость», которую сам основал в Пелхэм-Бей. Комната находилась на чердачном этаже — слуховое окно, скошенный потолок для стока воды с крыши, беленые стены и пол из широких еловых досок. В воздухе еще держался легкий запах пропитывающего вещества, которым их обрабатывали неделю назад.

Дешевая мебель, купленная по случаю, придавала помещению спартанский вид. Все книги в шкафу и на ночном столике попали сюда тем же путем. Многие подарили прихожане, некоторые он приобрел сам. Так или иначе, Маккин всегда выбирал для себя самые потрепанные и никому не нужные вещи. Отчасти в силу своего характера, но главным образом потому, что, если появлялась возможность хоть как-то изменить к лучшему повседневный быт, он предпочитал, чтобы лучше становилось детям, а не ему.

В соседней комнате, в спальне, голые стены оживляли только распятие над кроватью да репродукция картины Ван Гога с его фантастическими красками и нетривиальным взглядом на убожество своей комнаты в Желтом Доме в Арле.

И хотя два помещения, нарисованное и настоящее, весьма различались, все же казалось, будто они дополняют друг друга, а картина на белой стене — не что иное, как портал, через который можно перенестись куда-то далеко, в другое время.

Из окна без занавесок открывался океан, отражавший голубое, заполненное ветром апрельское небо. Когда в детстве случались подобные дни, мама говорила ему, что воздух, окрашенный солнцем, такого же цвета, как глаза у ангелов, а ветер не позволяет им плакать.

Горькая складка пролегла возле его рта и придала лицу другое выражение. Эти слова, исполненные фантазии и красок, он воспринял тогда таким чистым детским сознанием, что они навсегда сохранились в памяти.

Но последние известия Си-эн-эн передавали в этот момент другие слова и другие картины, которые оставят в его памяти иные сцены. Печальной привилегией делать это испокон веков обладала только война.

И война, как все эпидемии, рано или поздно расползалась повсюду.