Измайлов Андрей - Русский транзит

На мне кровь Фэда. «Гуси летят…». Долой эмоции. Потому, обнаружив зарезанного дядю-Федора, вздрогнул, но и – все, хватит, Афган, робот, думай-считай, изоляция нервов. Я думал-считал, мысленно оглядывая мастерскую, обращая внимание на каждую мелочь. Мольберт. Краски. Продавленный диван. Картины, прислоненные к стене. Загрунтованный холст. Ватман на столе. Карандаши, грифель, мелки. Акварельки. Стакан с мутной, серо-буро-малиновой водой. Полдюжины бутылок пива, четыре пустые, две невскрытые – «Золотой колос». Макивара в углу. Журчание неотрегулированного бачка в туалете. Зудение люминесцентной лампы. Тишина. Голый по пояс, в джинсах, босой Фэд. Горло – рана от уха до уха. Лужа. Кровавые следы-отпечатки. Мои! Только мои. И больше ничьи.

Он был один. Он работал. И не был пьян. Застолья не было – один стакан, и тот для промывки кистей. Пиво – из горлышка… из горлышка в горлышко… напоследок…

Фэда убили сразу. Даже не проходя в мастерскую, не объясняясь. Полоснули по горлу и – он, наверно, еще не успел повалиться – отступили, прикрыв дверь, успев не запачкаться. Отступили или отступил? Сколько их было? Чтобы чиркнуть ножом, достаточно одного…

Кто? Недругов у него в своем кругу было более чем достаточно. Он хотел быть (и был, как мне кажется) большим художником. Закончил Мухинское. Но выставляться не давали. Не раз, когда мы с ним сидели, интенсивно расслаблялись водочкой (коньяки-вина не пил, только водочку и пивко), он отводил душу в крепчайших монологах по адресу Союза так называемых художников и грозил (кому?!) уйти в коммерцию. И ушел. Стал штамповать сначала пейзажики и натюрморты якобы фламандской школы. Потом перешел на авангард. А когда так совпало, что Нгуен взял его под крыло и одновременно вспыхнула мода на Восток, он стал нарасхват. У Фэда получалось все – и фламандцы, и авангард, и Восток. Талант на все руки. В Катькином садике спрос на его картины был бешеный. И среди питерцев, и среди иностранцев. А иностранцы – это валюта. При том, что толпы шелупони торговали днями напролет матрешками «Горби», расписными балалайками, иконками, картинами – и зачастую простаивали вхолостую… Из зависти в кругу дяди-Федора не режут горло. Гноят потихоньку, слухи пускают, спьяну норовят в морду. Но не режут. А вот валюта… Я сам его одно время прикрывал от рэкета, разбирался на авторитете – центр Невского есть центр Невского. Да Фэд и сам мог кого угодно успокоить! Чему-то я его все же учил. Да, за валюту могли чиркнуть пером. Но тогда бы предварительно поговорили, на испуг постарались бы взять и… и если уж прикончили, то обыскали бы в мастерской каждый уголок. Нет. Да и мозги надо иметь меньше куриных, чтобы искать валюту в незакрывающейся мансарде, а не у Фэда на квартире. Нет, не охотники за зелененькими были здесь.

Тогда кто?!

Это я и силился сообразить уже в Серегином гараже, запертый снаружи. А там, в мастерской, два часа назад (впрочем, уже три… впрочем, уже четыре…), я отключил эмоции и вычислял: Швед погодит еще минут десять и уедет или, того хуже, взберется следом, в мастерскую. И махнуть из окошка, как обещал, не могу – уедет, и куда мне деваться? С другом-Фэдом ночевать? Я на диване, он на полу. И спуститься, оставляя четкие отпечатки на ступеньках – визитная карточка. Кроссовки «Пума» имеет в Питере пусть каждый десятитысячный житель, но когда из этих каждых станут выбирать одного, им окажусь я. Зачем облегчать жизнь ментам!.. Ну и, само собой, по своей инициативе звонить по ноль- два, что-то объяснять я не собирался. Растолковывать – почему?..

Снял кроссовки. Прошел в носках к ящику с красками, пошебаршил, выбрал среди пузырьков бесцветно-желтоватый. Да, он, растворитель. Смочил им тряпку, которой Фэд обтирал кисти, и уничтожил следы. Мои. Пятна с разводами остались, но в них никто не угадает подошвы «Пумы». Потом убрал кровь с самих подошв. И в носках же, перепрыгнув через лужу, оказался на лестнице. Дверь закрыл плотно: когда обнаружат, тогда обнаружат. Кроссовки надел уже перед самым выходом на улицу.

– Что за запах? – принюхался Швед.

– Ацетон. Или спирт. Растворитель.

– Понял…

Сомневаюсь. Но в Сереге Шведе ценно то, что он сам не задает вопросов. Во всяком случае Швед понял одно – на Съезжинской я не заночевал. И, не задавая вопросов, он повернул ключ зажигания.

Домой. На сей раз домой. К Шведу. На Комендантский. Благо с Петроградской стороны до Комендантского нет ни одного моста, который разводится.

– Я у тебя в машине переночую. В гараже.

– Зачем?! Барабашка спит давно, из пушки не разбудишь. А Лийка тебе всегда рада. На стол сообразим быстренько. Места, слава богу, хватает!

– … Только ты меня запри снаружи, – продолжил я, будто не слыша. – И утром пораньше приходи. Нам завтра многое предстоит. Придется поездить.

– Понял…

Заманчиво, конечно, посидеть за почти семейным ужином, вытянуться на свежих простынях и заснуть под тиканье незнакомых часов. Лия действительно мне всегда рада, и стол у Шведа всегда обильный и разнообразный, включая выбор напитков. Но не уверен, смог бы я заснуть, – не от перевозбуждения: просто необходимо многое обдумать, запастись сигаретами на ночь и продумать. А у Шведа особенно не подымишь – у Лии астма, и Барабашка сопит в спальне, детский организм нужно беречь. Все так, однако по малому счету. А по большому счету – странная закономерность наблюдается: стоит мне с кем-то законтачить за последние сутки и… Перекинулся с Борюсиком парой слов и – «спи спокойно, дорогой товарищ». Нашел общий язык с тезкой-Сандрой и «гдэ он?! скажишь, гдэ он?!». К Фэду лыжи навострил и…

Так что Шведа лучше не засвечивать. Не только из-за Лии с пятилетним Барабашкой, но и потому, что Швед мне еще очень и очень пригодится – в случае, если он не засветится со мной. Так что лучше я переночую в гараже, а Серега обо мне – никому ни полслова, даже Лийке. Объяснять всего этого я не стал, Швед и без объяснений:

– Понял…

И я высаживал сигарету за сигаретой, прочищал мозги маленькими, но частыми глотками виски и пытался рассовать все по полочкам.

Показания Быстрова уголовке – полная чушь. Смешно даже предположить, что из-за них я вдруг взял и убил Борюсика. Но менты, как показали события, чувством юмора не владеют. Борюсика, однако, убрали, труп – в кладовке, все подозрения – на меня. И это еще цветочки. Потом ведь начинаются покушения на меня – горцы-кавказцы… Чем я им-то не угодил?! Есть, конечно, среди них шапочные знакомые – и в азербайджанской, и в дагестанской, и в чеченской группировке – но именно шапочные, общих дел у меня с ними никогда не было. Иной мир, иные законы. «Каждый на своем месте…». Можно подергать за веревочки, разворошить, но там у них каждый держится друг за друга. Никакой гарантии, что любой из моих шапочных знакомых не предпочтет подставить меня под троих горцев, а не наоборот. К тому же их просто могли нанять на одно конкретное дело, им самим – что я, что любой другой. Было бы заплачено. Ну, найду я их: они выхватят ножи, стволы – сам пришел! – я выхвачу «Макаров», постреляем, кто-то кого-то зацепит, и ничего я не достигну. Бесперспективно…