Измайлов Андрей - Русский транзит

А пока – скорей бы они уже починили свой свет, скорей бы он уже вспыхнул. И скорей бы они вернулись, отодвинули бы дверь, чмокающую, непробиваемую дверь. Я им чмокну! Ну, я им сейчас чмокну…

Дверь дернулась.

Темнота осталась прежней.

Авария на подстанции? С кондачка не управились? Запаслись спичками, фонариками? Возвращаются?

Я приложил ладонь к холодно-металлической поверхности, не удерживая, а контролируя, самую малость.

Да, дверь медленно, очень медленно отъезжала в сторону. А света все не было.

Что ж, придется бить наугад. Как в Афгане. Тоже наугад, но ни разу там не прогадал. А здесь-то – сам бог велел.

Должны они чиркнуть спичкой? Должны. Чтобы разглядеть. Не дам я им разглядеть. Вспыхнувшая спичка – это секундное ослепление того, кто ею чиркнул. Мне секунды достаточно.

Дверь отодвинулась по ощущению сантиметров на сорок- пятьдесят.

Ну что?! Силенки кончились? Достаточная щель, чтобы дать дверью на ход назад и прищемить башку-руку-ногу первому же сунувшемуся.

Но никто не совался. И спичечным коробком не гремел.

Собираются они хоть что-то предпринять?! Или будут до утра стоять на пороге?! И не трое. Один. Кто-то один. Слышу – один. Резо? Давид?

Сунься. Ну, сунься! А то двину дверь и вместо того, чтобы кого-то из вас прихлопнуть, просто снова себя же запру. С чмоканьем.

Да-а, Мишаня Грюнберг, ты дверью орудовал намного эффективней в коридорчике «Пальмиры». Но там задача упрощалась: на петлях, нараспашку – толчок ногой и либо по затылку, либо по физиономии. А тут… с чмоканьем, на роликах.

Я изготовился. Полуприсел. В конце концов прыгну в щель и всей своей массой снесу, разметаю всех, кто встал и стоит на пути.

Ну чего встал?! Чего стоишь?! Ну?!

Спасла реакция. Я уже пошел в прыжке, я уже прыгнул. Но неизвестно как – замер. Буквально в воздухе повис. И мягко вернулся в исходное, еле-еле устояв.

Ничего себе – эксперименты над организмом!

Спасла реакция.

Не меня спасла, а того, кто у порога:

– Эй, дядя! Ты здесь? А?

Шепот у Маринки надтреснутый, пересохший, шершавый.

– Что, и закурить нельзя?

– Нельзя.

– А кофе? Есть здесь кофе?

– Есть. Нельзя. И плиту не трогай.

– И свет нельзя?

– И свет.

– И прилечь? Там же есть тахта.

– Можешь прилечь тут. На диванчике.

– Издеваешься? Как я помещусь?!

– Калачиком.

– Изверг! Знала бы – не спасала!

– Не сомневаюсь.

– Дурак ты, дядя! Я, если хочешь знать…

– Ну-ну, тетя! Шуток не понимаешь?

– Лучше бы тогда на Гражданку поехали. У меня, если хочешь знать, и кофе, и коньячок. И вообще все можно!

– Я помню.

– Помнишь ты, ка-ак же!

– Я помню. У тебя все можно. У меня тоже можно все. Мы не у тебя. И не у меня. Ну-ка, помолчи…

Я вслушался. Лифт загудел. Вниз. Вверх. Мимо. Тихо. Только тиканье. Часы с гирькой. Старье, превратившееся в антиквариат. Кошка жестяная с двигающимися глазами: тик- так, вправо-влево, тик-так. Холодильник вздрогнул, замурлыкал. Вода в дальних трубах загундела. Больше ничего. Тихо.

Серегина квартира – единственное убежище. Кухня. Русский стиль. Стены – шпоном под бревна; лавка, табуреты, стол гладкоструганные; даже угловой диван с резьбой а ля рюс; самовар-гжель; и веники, веники, веники – по стенам, самых разных модификаций. Каждый по-своему с ума сходит. Лийка помешалась на вениках – да, есть у нее пунктик: чистота. Можно представить, насколько всерьез она собралась в Израиль, если оставила после себя такой раскардаш! Серегина квартира далека, конечно, от того состояния, в какое привели наемные джигиты Грюнберга квартиру тезки-Сандры на Кораблестроителей, но… Видно, что человек собирался насовсем, не думая о возврате. То есть еще вернется, но лишь за чемоданами. Получит визу в Москве и вернется – за чемоданами. Раскардаш и раздрай. И привет! И плакала Серегина квартира. А точнее, как раз Лийкина, не Серегина. Швед все химичил с пропиской, варианты мозговал, Лийку прописал, себя – нет, жили-то в гражданском браке, Лийкины родичи и знать не признавали чужого по крови, рафинированные. Лийка же во искупление – ля рюс, ля рюс! Кончился ля рюс. И Швед дохимичился. Кому, интересно, Лийка жилплощадь сдаст? Государству? Или уже нашла покупателя? Выплаченный кооператив как-никак. Шведом выплаченный. Ну да что уж тут… В гараже только и остается Сереге жить- поживать, когда из больницы выйдет. Мда-а… из больницы.

А пока я здесь ночку пересижу. Я и Маринка. И ничего не трогать, ничего не сдвигать!

– Но ты же сам, дядя, в шкафу шуровал! И не только в шкафу! Тебе можно, да?

– Мне можно. Тебе – нет.

Это не заскок! Лийка – хозяйка. Веники вениками, чистота чистотой… но зрительная память у нее на самом деле абсолютная. И даже нынешний разгром отпечатался у Лийки в памяти, как на фотографии. И неизвестно, когда она вернется – за чемоданами. Главное, вернется – и сразу отметит: кто-то был. Кто?

Так что лучше Маринке ни к чему не притрагиваться. Я – иное дело. Я – всегдашний гость, старожил, можно сказать. Я-то смогу изъять из Серегиного гардероба тот необходимый минимум, чтоб срам прикрыть и не босиком бегать… Костюм тренировочный, корейский – годится. И не только для тренировок. Повадились в таких костюмах гулять где угодно, хоть по Невскому. А как же! Целую штуку стоит, надо же показаться на люди! Кроссовки… Впрочем, кроссовки – три пары, на выбор, в гараже. Ношеные, да и пусть. Лишь бы налезли. Хорошо, что мы со Шведом одних габаритов. И вот еще… деньги. Все Серегины загашники я знал: чем выше, тем верней. Лийка – миниатюра, метр сорок семь с прической. А Швед – под два метр. И все загашники там, куда Лийке при всем желании не дотянуться.

Деньги лежали в той же наволочке, в которую я их запихал там, на катране, на Ракова, у Игорька Бецкого. Их стало, разумеется, меньше, чем раньше, но… должно хватить. На первое время. А Игорек перебьется. Либо отдавать все, а тут и половины не наскребется уже. Либо… вообще не отдавать. Надо с Тихоном состыковаться. Завтра же. Ситуацию ему разъяснить. Тихон поймет. Тихон найдет слова, чтобы с каталами потолковать, – и счетчик должен выключиться. Должен.

Вот теперь намного легче. Одет, обут, при деньгах, при машине. Не то что два часа назад…

А два часа назад меня трясло от холода и перевозбуждения. И Маринку трясло – от страха.

Света не было нигде. Ни в одном корпусе. В редких окнах мелькали огоньки свечей. «Вольво» Сереги Шведа – на месте, там, куда я и поставил.

– Не дрожи, тетя, не дрожи! Сейчас поедем.

– А сам-то, дядя! – она храбрилась, и тон был истерично-ироничным. Пожалуй, единственно верный тон при всех тех обстоятельствах.

– Сматываемся! – объявил я, садясь за руль. – А то починят проводку и…