Джонатан Сантлоуфер - Анатомия страха

Адель замолчала.

– Как вы догадались, что это его жена?

– Потому что мы находились рядом и полицейские задавали нам вопросы. Мне и ей, бедняжке. – Адель Рубинштейн наклонилась ко мне и прошептала: – У них был смешанный брак. Теперь это очень распространено. Лично я ничего против не имею, но дети… им будет нелегко.

Странно, почему до сих пор никто не упоминал о такой существенной детали, что у погибшего чернокожего белая жена?

– Давайте вернемся к тому, что вы видели.

– А что там еще было?

– Вы можете об этом не знать, Адель. – Я погладил ее руку и попросил закрыть глаза. – Когда вы приблизились, стоящий человек вас увидел?

– Он… – Старуха зажмурилась.

– Не напрягайтесь, Адель. Я тут, рядом с вами. Вам ничего не угрожает. Просто думайте о том человеке.

– Он моментально исчез. Только что был и… – Она покачала головой.

– Ничего, ничего. – Я снова коснулся ее руки. – Самое главное – не давайте ему исчезнуть из вашей памяти.

Она тяжело вздохнула.

– Вы видели его лицо?

– Да. Нет. Я видела что-то. но… сейчас не вижу.

– Подождите. Скоро увидите.

Прошло несколько минут.

– Адель, вы вспоминаете? – спросил я.

Она кивнула.

– Итак, давайте представим. Вы снова на той улице. Прогуливаетесь. Рядом с вами Сэм. Вы смотрите вперед и видите двух мужчин…

– Да…

– Вы подходите ближе. Тот, что стоял, поднимает голову и видит вас. А вы видите его. – Выражение лица Адель изменилось. Испуг исчез. – Его лицо… Вы можете его видеть, я знаю, можете.

– Да. Я его вижу! – Она тихо охнула. – Он тоже был цветной. Нет, подождите, подождите. Не цветной. Я ошибаюсь. Я его сейчас отчетливо вижу. Он был в маске!

– Какой?

– Вязаной. Не такой, какую надевают на Хэллоуин.

Ну, натянутой на лицо, с дырками для глаз.

– Лыжной маске?

– Вот именно! Он был в лыжной маске.

– Она полностью закрывала его лицо?

– Да, полностью.

Я подправил рисунок. Повернул блокнот к ней.

– Ну, давайте посмотрим.

– Ой вэй! – Адель Рубинштейн поежилась. – Мурашки. У меня пошли по коже мурашки. Знаете, Натан, вы настоящий Гудини. Как будто сделали фотографию. – Она ткнула пальцем в мой набросок: – Это он. Тот, кого я видела.

Потом мы с Терри направились к месту, где произошло убийство.

– Вы отлично сработали. – произнесла она. – У вас интересная манера опрашивать свидетелей.

– Выработал с годами.

Терри улыбнулась:

– А вот насчет бар-мицва я не поняла. Что это за праздник?

– Я и сам толком не знаю. Дело в том, что моя мать полностью ассимилирована, а отец…

– Хуан Справедливый?

Я остановился и повернулся к ней.

– Вы знаете о моем отце?

– Да. Недавно прочитала о нем в вашем личном деле. У него было такое прозвище.

– Так его прозвали копы, но я об этом узнал только после…

– Да, сочувствую вам. Тяжело потерять отца, когда ты еще подросток.

Говорить мне об этом не хотелось, и я сменил тему:

– А у вас?

– Что у меня?

– Я слышал, ваш отец тоже служил в полиции.

Ее брови сдвинулись, углы рта опустились, что, согласно Экману, означало комбинацию грусти и раздражения.

– Он на пенсии и, слава Богу, еще жив, если можно назвать живым человека, который целыми днями не отходит от телевизора. Его бы свести со слепым Сэмом, получилась бы отличная пара.

– Этим расследованием собираются заняться федералы?

Терри кивнула и чуть приподняла верхнюю губу. Это, согласно тому же Экману, обозначало раздражение и недовольство.

– Да.

– А что же тогда мы?

– Нам поручено продолжать расследование, но теперь совместно с ФБР. – Раздражение в голосе Терри Руссо подтвердило то, что уже отобразилось на ее лице. – И я по-прежнему руководитель группы. Кстати, держитесь подальше от газетчиков. Они не должны ничего пронюхать.

– Но обо всех трех убийствах сообщалось в газетах, причем на первых полосах.

– Пока между ними не усмотрели никакой связи. Вы меня поняли? Серийных убийц любят разве что в Голливуде.

– Журналисты обязательно докопаются.

– Только не с нашей помощью, хорошо?

– Хорошо.

Руссо улыбнулась:

– Кстати, федералы уже присвоили предполагаемому преступнику кодовую кличку. Они это любят делать. Догадайтесь какую. Ну? – Она посмотрела на меня. – Рисовальщик.

– Лучше не придумаешь. Журналистам понравится.

– Да, однако пусть они подольше не знают о его существовании.

Мы приблизились к месту, где застрелили Харрисона. Стоуна. Я посмотрел на замыкающий улицу товарный склад, потом на темные пятна на асфальте, вероятно, от крови убитого, и в моем сознании что-то зашевелилось.

– Мне нужно немного порисовать. Несколько минут.

– Конечно. Я пойду прогуляюсь.

Я проводил Терри взглядом, невольно восхитившись ее походкой – твердой, решительной, с легким покачиванием бедер и потому удивительно чувственной. Затем открыл блокнот, и все остальное перестало для меня существовать.

Прошло минут пятнадцать.

Я изобразил того же человека в длинном пальто и лыжной маске. Но кое-что прибавилось. Откуда это взялось, я мог лишь догадываться.

Терри вернулась, посмотрела.

– Как вы быстро работаете, Родригес!

– В беседе со свидетелями у меня получается еще быстрее. Они транслируют мне образы, возникающие у них в памяти, и я должен успеть запечатлеть их на бумаге, прежде чем они исчезнут.

– Хм… я не слышала, чтобы Адель Рубинштейн что-нибудь упоминала насчет глаз предполагаемого преступника. Может, жена Акосты?

– Нет. Честно говоря, откуда взялись глаза, я не знаю.

– Думаю, их синтезировало ваше сознание. Вы действительно экстрасенс.

Я усмехнулся:

– Для опознания предполагаемого преступника этого недостаточно.

– Наверное. – Терри взглянула на меня. – Но это только начало.

Он внимательно просматривает газету, ищет упоминание о своих прежних подвигах. Но там написано лишь о последнем убийстве в Верхнем Ист-Сайде. Он вырезает заметку, прикрепляет над столом. Вглядываясь в нее, тянется за карандашом. Но прочитать ничего нельзя, буквы расплываются. Затем и вовсе все начинает вертеться в его сознании. Он едва успевает зафиксировать увиденное на бумаге.

Это всего лишь фрагмент, но он его узнает. Скоро, скоро начнется главное.

Он пишет под рисунком печатными буквами слово «Терпение» и откладывает его в сторону. Рука дрожит, сознание замутняется. Он чувствует, будто запутался в паутине. Но этого нельзя допустить.

Он буквально падает на пол и отжимается, балансируя на кончиках пальцев и мысках ботинок. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз.