Джонатан Сантлоуфер - Анатомия страха

Он моргает, и картинка бледнеет. А они пересекают улицу, садятся в машину, не сознавая, что уже убиты. У мужчины под мышкой блокнот для рисования.

Он ловит такси. Садится и говорит:

– Следуйте за тем автомобилем. – Потом выдавливает из себя смех. – Похоже на эпизод из кино, а?

Водитель, поворачивает голову, обернутую тюрбаном.

– Куда ехать, сэр?

– Затем автомобилем.

– Как скажете, сэр.

Он смотрит на пряди блестящих черных волос, которые выбились из-под тюрбана, и воображает шею этого человека, туго обвитую проволокой. Потом вспоминает, что нужно придумать причину, почему он неожиданно ушел с работы.

Расположенный напротив Центрального парка Эль-Баррио музей с его величественной колоннадой, разумеется, никак не был связан с тем Эль-Баррио, кварталом, который находился неподалеку.

– Я часто ходил сюда в детстве, – сказал я.

– Неужели музей существует так давно? – улыбнулась Терри.

– Его основали несколько преподавателей и общественных деятелей пуэрториканцев в 1969 году, то есть еще до моего рождения.

Много пространства, все скромно, ничего гламурного, затейливого. Это вызвало воспоминания. Мы с Хулио заглядывали сюда, когда некуда было податься и не хотелось ввязываться в неприятности. Это был единственный музей, где он чувствовал себя уютно. Пару раз мы ходили в Метрополитен-музей, но ему не понравились охранники. Они смотрели на него так, словно он собрался что-нибудь украсть. Я заметил, что охранники, наверное, правы.

– Для меня и моего самого близкого друга Хулио тут был приют отдохновения, – произнеся, вспоминая выставку искусства Карибских островов, когда экскурсовод рассказывала нашему классу по-испански об артефактах, которым сотни лет.

Хулио дернул меня за руку:

– Ты слышал, она сказала «сотни лет». Значит, пуэрториканцы тоже имеют историю и не такие никчемные, как нам пытаются вбить в голову.

Этот день изменил Хулио. Когда он вышел из колонии для несовершеннолетних, то сразу потащил меня сюда. А потом, много лет спустя, став адвокатом, вошел в попечительский совет музея.

Терри направилась к серии ярких портретов «Бунтующие душой» работы Хасмин Эрнандес. Тут я проявил эрудицию:

– Это Хулиа де Бургос, знаменитая пуэрториканка, поэт, а это Пири Томас, писатель, автор автобиографии «На этих убогих улицах». А вот это Эдди Палмери, джазовый пианист и руководитель оркестра.

– А про того можешь не говорить, – улыбнулась Терри. – Боба Марли я знаю. – И она замурлыкала его песенку «Не плачь, женщина».

Мы направились осматривать основную экспозицию, начинающуюся скромными и строгими работами Феликса Гонсалеса-Торреса.

– Что это? – Терри показала на пачку листов на полу, размером примерно метр на метр и сантиметров пятнадцать толщиной. Что там было изображено, трудно определить: то ли волны, накатывающие на песчаный берег, то ли облака, окутывающие горную вершину.

– Подними один лист, – попросил я.

– А сигнализация не сработает?

– Поднимай, не бойся.

Она сняла верхний лист.

– О, так тут везде одно и то же.

– Понимаешь, Гонсалес-Торрес хотел, чтобы его произведения мог иметь каждый желающий. Так что это просто стопка ксерокопий.

Терри свернула лист.

– Вставить в рамку и повесить? Это же произведение искусства, притом бесплатное. – Ее внимание привлекли небольшие рамки на стене с надписями. Она прочитала одну: – «Центр контроля и профилактики заболеваний 1981 стрикеры [37] Те, кто бегает в голом виде, протестуя против условностей. 1974 туфли для исполнения эротических танцев 1965 кукла Барби 1960 хулахуп 1958 «Диснейленд» 1955 стереокино 1952». – Повернулась ко мне. – Что это значит?

– Случайная последовательность различных фактов и понятий с целью вызвать у зрителя неожиданные ассоциации.

– Нет, Родригес, подобное искусство не для меня.

– Оно вообще для немногих, но ты должна знать, на каком языке говорят такие художники.

– Полагаешь, может пригодиться в работе?

– Да, – сказал я. – Должен признаться, что Гонсалес-Торрес тоже не мой художник. Его концептуальные выверты кажутся мне чересчур заумными. Для него идея важнее холста и красок.

– Так много дешевле.

Я рассмеялся и увлек Терри в другой зал, где были выставлены карнавальные пуэрто-риканские маски семнадцатого века.

– Боже! – охнула Терри.

Я залюбовался ее прекрасным лицом рядом с ужасной маской рогатого дьявола.

– Ищешь десять различий, да?

Я засмеялся:

– Если бы не рога, то различий вовсе бы не было.

– Я знаю, – произнесла Терри, – ты сейчас читаешь, что написано на моем лице, по своему дурацкому методу. – Она хлопнула меня по руке.

– Угадала, я действительно пытаюсь понять, что говорят твои лицевые мышцы.

Она с вызовом посмотрела на меня:

– Ну и что там написано?

Я преувеличенно внимательно вгляделся.

– Так-так, опущенная нижняя губа и вскинутая правая бровь – явные признаки раздражения и самонадеянности. Веки чуть опущены, что означает легкую печаль. Итак, на твоем лице написано: «Я хороша собой, я великолепна, а этот человек, который стоит напротив, вчера мне испортил настроение. Он противный, но все равно хороший».

– Идиот. – Она засмеялась и спрятала лицо в ладони.

– Ну что, я попал в точку?

– Да, кроме того места, где ты хороший. – Она не отнимала рук от лица. – Ладно, Родригес, не смотри на меня больше. Хватит читать.

– Боишься, я прочитаю что-нибудь не то?

– Хватит. – Она снова хлопнула меня по руке.

– Что ты все дерешься?

– Считай это хорошим знаком.

Мы закончили обход музея в сувенирном магазине, где Терри купила коробку канцелярских принадлежностей и конвертов с репродукциями картин Фриды Кало, а я несколько открыток с кадрами из испаноязычных фильмов пятидесятых годов.

На улице голые зимние деревья в Центральном парке картинно смотрелись на фоне аспидно-серого неба. Я притянул Терри к себе и поцеловал. Она охнула, уперлась мне в грудь, и мы стали целоваться.

– Ты с ума сошел.

– Извини, не смог удержаться.

Она покачала головой и улыбнулась.

Он чувствует, как желчь поднимается к горлу. Целующиеся вызывают у него острую ненависть. Вот сука! Может, она наполовину латиноамериканка, как Родригес? Или еврейка?

В музей направляется группа школьников, и он, прячась за ними, подходит ближе. Они разговаривают, смеются, не осознавая, что он рядом. Затем Родригес поднимает руку, рукав его куртки сползает, и открывается татуировка.

Он глубоко вздыхает и быстро делает в блокноте несколько набросков, затем натягивает на лоб шапочку и следует за ними.