Джонатан Сантлоуфер - Анатомия страха

– Que pasa, uela? Pasa algo? [13] Что случилось, ба? Ведь что-то случилось? (исп.)

– Я видела сон.

– Опять? Плохой?

Бабушка пожала плечами, взмахнула рукой в браслетах.

– Хочешь, чтобы я нарисовал его?

Я рисовал ее сны с незапамятных времен. Большей частью это были фантазии в стиле Шагала, с облаками, дикими растениями, латинскими крестами и танцующими животными. Но были и плохие сны, темные, тягучие, наполненные зловещими предзнаменованиями, которые меня в отрочестве повергали в дрожь. Эти рисунки бабушка не сохраняла. Подозреваю, что она сжигала их, принося в жертву оришам.

– Он был какой-то нечеткий, – произнесла она.

– Может, если ты мне опишешь его, он станет яснее.

– Потом. Вначале поешь. Сегодня я приготовила для тебя треску.

Упоминание о ее знаменитой жареной треске со специями вызвало у меня обильное слюноотделение.

– Здорово. А то я боялся, что ты собираешься меня кормить этим противным зельем.

– Не надо над этим насмехаться, мальчик. Нехорошо обижать оришей.

Бабушка сделалась серьезной, повернулась, сняла с полки небольшую синюю бутылку, затерянную среди нескольких десятков других. Быстро вытащила пробку, пробормотала что-то себе под нос, вытряхнула немного жидкости на пальцы и брызнула на меня.

– Muy bien. Un poco de agua santa. [14] Очень хорошо. Это просто святая вода (исп.).

Я покорно стоял, зная, что спорить с ней бесполезно.

– Садись.

Бабушка зажгла горелку рядом с кастрюлей с варевом, достала из холодильника треску, разогрела солидную порцию, поставила передо мной. Я с аппетитом ел, а она принялась рассказывать об одной бедной душе, которая требует сострадания, потом о другой, о том, что людям надо быть светлее и добрее, о том, какие цены сейчас на рынке, затем снова посетовала, что у меня нет постоянной девушки. И в этот момент перед моими глазами вдруг возникла Терри Руссо, проводящая пальцами по своим роскошным волосам. Я сказал бабушке, что мне не везет с женщинами, и она предложила принести жертву Ошун, богине любви. Я вздохнул, и она тоже вздохнула.

От добавки я отказался. Бабушка перестала говорить о пустяках, вымыла посуду и велела мне следовать за ней. Было видно, что она готова.

Я, как обычно, начал напевать ее любимую песенку, правда, сейчас не в таком веселом ритме. Она начиналась словами: «Пожалуйста, будь осторожна, когда отдаешь свое сердце. Все может измениться к худшему».

В гостиной я достал из ящика блокнот и карандаши – они всегда хранились тут, – сел на диван и раскрыл чистый лист.

– Комната, – промолвила бабушка, располагаясь рядом со мной, чтобы наблюдать за моими действиями и направлять.

– Просто комната?

– Нет. – Ее голос прозвучал серьезно. Она приложила ладони к сердцу, закрыла глаза и начала описывать комнату.

Картина из ее сознания переместилась в мое, а потом на бумагу.

С бабушкой легко работать. Она точно описывала увиденное. Немаловажную роль, конечно, играло то обстоятельство, что за много лет мы замечательно настроились друг на друга.

Она глянула на мой рисунок.

– Очень хорошо.

Я работал, а бабушка продолжала описывать комнату. Затем наклонилась над блокнотом.

– Очень хорошо.

Она пока не улыбалась, но я понимал, что в душе ее просветлело. Может, в этом все и дело. Она рассказывала, я рисовал, и этот процесс как-то освобождал ее от тревоги. То, что я пытался объяснить Терри Руссо.

Бабушка вздохнула:

– Но кое-что нужно исправить. Здесь… и здесь. А вот тут добавить.

Наконец исправления закончились и я попал в точку. Как всегда.

– Хорошо. – Бабушка откинулась на спинку дивана и перекрестилась. – Нет, плохо.

– Что плохо? Мой рисунок?

– Нет. Комната.

– Она не кажется мне такой уж плохой.

Бабушка подняла руку, звякнув браслетами.

– В этой комнате есть человек… или его дух. Чанго послал мне предупреждение. Я не могу увидеть этого человека, но… может, ты сумеешь.

– Ты хочешь, чтобы я изобразил человека, которого не видел?

Бабушка смотрела на меня так, словно верила, что я действительно могу.

– Это похоже на ад. Не мой рисунок, а твой сон. – Я рассмеялся, но бабушка меня не поддержала. Она перекрестилась.

– В комнате есть что-то еще. Como se dice? [15] Как бы это сказать? (исп.) Перед окном круг… а внутри круга… я не успела увидеть… оно ушло.

– Закрой глаза, и оно вернется.

– Loveo! [16] Вижу! (исп.) – провозгласила она спустя несколько секунд и рассказала мне, что нарисовать.

Когда я закончил, она улыбнулась, дав знак, что я славно поработал. Но улыбка вскоре пропала.

– В этой комнате аше не хорошие.

Аше – блоки, кирпичики, из которых, согласно сантерии, построено все сущее.

Она потянулась к моей руке.

– Нато, там кое-что еще!

– Что, бабушка?

– Там есть ты. В этой комнате. Не всегда, а… иногда. Это трудно объяснить. – Она отпустила мою руку и направилась к боведа, начала перебирать морские ракушки, разбросанные между бокалами с водой. – Я прочитаю раковины и точно определю, какой эбо будет тебя охранять. Не волнуйся.

– Я спокоен, бабушка.

– Нато… – Она попыталась улыбнуться. – Сделай свою бабушку счастливой. – Она взяла со стола большую пурпурную свечу и протянула мне: – Возьми ее и зажги в своей квартире. Ради меня, твоей бабушки.

– Но если человек не верит, это не помогает.

– Есть кое-что сильнее нас, Нато. Пожалуйста, возьми!

И я взял свечу.

– Перри, ты забыл, что у нас билеты в театр?

Дентон поморщился: «Неужели этот индийский акцент я когда-то считал прелестным?»

– Позови кого-нибудь из приятельниц, беби. – Он притянул жену к себе, крепко сцепив руки на ее спине, так, что их лица оказались в нескольких сантиметрах друг от друга.

– От тебя воняет сигарами. – Она уперлась рукой ему в грудь. – И не называй меня «беби».

Они познакомились на приеме в ООН. Он пришел с женщиной, с которой тогда встречался, длинноногой блондинкой, секретаршей одного из делегатов ООН, но, увидев Уриши, сразу забыл о блондинке. Уриши работала там переводчицей, она была самая красивая из всех женщин, кого он когда-либо встречал. Но это было семь лет назад. А как известно, любую, даже самую красивую женщину, в конце концов надоедает трахать. Перри Дентон не помнил, кто это изрек, но, безусловно, мысль мудрая.