Гордон Стивенс - Проклятие Кеннеди

— Дай мне.

Умберто выхватил коробку и нож, разрезал ленту и открыл крышку. Внутри был еще один пакет. Он сорвал бумагу. Там оказалась коробка из-под видеокассеты. Он потряс ее над столом, ожидая увидеть кассету, и оттуда выпал третий пакет.

Это странно, подумала Франческа, это страшно похоже на рождественский подарок с секретом. Помни, что сказал тебе Хазлам, мысленно твердила она, пытаясь поверить: что бы ни случилось сегодня, это обман, выдумка похитителей.

Умберто разорвал четвертый пакет и увидел пятый. Его форма и размеры что-то напоминали, даже несмотря на коричневую оберточную бумагу. Аудиокассета, пробормотал он, размер тот же и на ощупь пластмассовая — значит, Хазлам ошибся и это просто послание от Паоло. Он провел лезвием ножа по ленте, потом по свертке, вынул коробку от кассеты и раскрыл ее.

Кровь на шерстяной подкладке уже свернулась; ухо было отрезано у самого основания.

Небо на западе было чернильно-черным, на востоке — синим с ярко-оранжевой подкладкой. Бретлоу вспомнил другое утро — тогда было холоднее, чем сегодня, кусался ветер, а за Кремлем вставало красное солнце. В висках у него стучало, до встречи оставалось полчаса, а по улицам, ища его, шныряли псы из КГБ: Маленко жаждал его крови.

Сейчас же было четыре утра, внизу расстилалось лоскутное одеяло Германии — детали ландшафта становились все заметнее по мере того, как самолет терял высоту, — а до рандеву с Маленко оставалось пять часов. «Боинг» развернулся над Берлином, и Бретлоу, как всегда, посмотрел вниз. Стены больше не было — не было ни пограничных машин, ни патрулей, — но полоса бьюшей мертвой зоны еще вилась узкой лентой меж деревьев и домов. «Боинг» покатил, подпрыгивая, по шершавой дорожке аэродрома «Темпельхоф», а навстречу ему с края площади двинулся черный автомобиль без опознавательных знаков. Даже после окончания холодной войны прибытие в Берлин слегка щекотало нервы.

Спустя пятнадцать минут он был в безопасном месте в Шарлоттенбурге.

В восемь он вышел оттуда, сопровождаемый лишь одним телохранителем. Начальник службы безопасности был недоволен, но перечить ЗДО не посмел.

Город пробуждался к жизни. Бретлоу шел быстро, вспомнив старину и незаметно оглядываясь по сторонам — эта привычка была у него в крови. Вот и станция городской железной дороги у зоопарка: он поискал взглядом продавца газет, который должен был подать сигнал, и едва не рассмеялся над самим собой. Другое время и другое место, старина Том. «Котбуссер-Тор»: пересадка, сидишь тихо, пока двери не начнут закрываться, потом выскакиваешь, глядишь вдоль платформы, не выскочил ли кто-нибудь вслед за тобой, — мускулы напряжены, чтобы в случае чего успеть вскочить обратно. «Германнплац»: последняя пересадка. Ехать от Курфюрстендамм и городского центра довольно долго, вагон почти пустой. «Ратхаус-Нойкельн»: он вышел на этой станции и пересек Зонненаллее.

Нужная ему гостиница была в двух кварталах ходьбы по Везерштрассе. Лак на двойных дверях уже кое-где облупился, а занавеси в кафе на первом этаже полиняли от времени и выцвели от солнца. Встреча наверху, сказал Бретлоу телохранителю, ты останешься в кафе; следи за вестибюлем и лестницей.

— В каком номере? — это было против всех правил, но Бретлоу был ЗДО. Кроме того, у него имелся передатчик, чтобы при необходимости подать сигнал тревоги.

— Двадцать три, двумя этажами выше.

Они пересекли улицу и вошли внутрь. За столиком администратора напротив дверей никого не было, ковер был тонким, вытертым ногами. Телохранитель с тревогой посмотрел вслед направившемуся вверх по лестнице Бретлоу, потом повернул направо. В кафе было много народу, в воздухе плавал сигаретный дым; телохранитель сел за стойку так, чтобы видеть вестибюль сквозь вращающиеся двери, и заказал кофе.

Площадка первого этажа была впереди, солнечные лучи освещали пыльные подоконники. Бретлоу убедился, что он один, повернул по коридору влево, к дальним комнатам, и, пройдя сквозь чуланчик уборщицы, спустился по витой аварийной лестнице вниз. У основания этой лестницы было две двери: дверь справа вела в кухню, а на двери слева был тяжелый засов. Он отодвинул засов, открыл дверь, вышел в переулок за ней, пересек канал и быстро пошел вверх по Бушштрассе. Мостовую окаймляли деревья; по обеим сторонам улицы были магазины, над ними — обычные квартиры Своим мысленным взором он видел в конце дороги бетонную Стену, обрыв трамвайных путей, упирающихся в сторожевую вышку, и пограничников с уже нацеленными на него биноклями. Даже сегодня этот район Берлина не был популярен, туристы сюда не ходили. Мимо него прозвенел трамвай — он направлялся туда, где раньше был Восточный Берлин.

Нужный бар был на углу; дальше тянулись серые жилые здания, перед ними — четырехметровая булыжная мостовая, потом неопрятный пустырь, где возвышалась прежде Берлинская стена: мертвая зона поросла травой, а сквозь разбитое гудронное покрытие, по которому раньше ходили пограничные патрули, теперь пробивались неприхотливые сорняки.

Гейдельбергерштрассе не изменилась, подумал он: те же унылые фасады тех же старых домов; то же белье в тех же окнах и тот же запах стряпни, витающий в воздухе. Раньше Стена придавала улице некое величие, а нынешний пустырь лишь подчеркивал ее бедность.

Даже бар на углу выглядел иначе. Раньше граница обеспечивала ему как бы строгую географическую привязку. Наверху маячила сторожевая башня, а сама Стена проходила так близко, что дома Восточной стороны были всего в каких-нибудь тридцати ярдах отсюда, и потому здесь царила совершенно особая атмосфера. Тогда это был настоящий передовой окоп, а теперь Бретлоу еле узнал его. Кроме лампы над дверью да занавесок, наполовину закрывающих окна, здесь мало что сохранилось.

Хендрикс уже на пути в Милан, так что с делом Бенини скоро будет покончено, мелькнуло у него в голове; пора разобраться и со смертью Зева Бартольски. Он открыл дверь и вошел внутрь.

Бар был справа, на полках за стойкой виднелись фотографии совокупляющихся парочек. В зале было с полдюжины пластиковых столиков на шатких ножках; зеленое сукно стола для игры в пул протерлось почти до дыр, а желтые обои пошли разводами от сигаретного дыма. Единственный посетитель сидел за третьим столиком слева, спиной к стене и лицом ко входу. Он был одет неброско: обыкновенный костюм, расстегнутая у горла рубашка, галстука нет. Его седые, начинающие редеть волосы были зачесаны назад, перед ним стояли пустые чашка и стакан.

Тот же запах того же пива, подумал Бретлоу, те же тени.

— Два черных кофе; два больших коньяка. — Он постучал по стойке, подзывая бармена.

Человек за столиком посмотрел на него. Щеки его пополнели — спасибо нарождающемуся капитализму, подумал Бретлоу, — но черты лица были по-прежнему жесткими. Взгляд тоже не изменился.