Зоран Чирич - Хобо

Хоть у нее и не хватило храбрости выброситься из окна, я знал, что с таблетками все может оказаться по-другому. Таблетки были менее болезненным и более радикальным решением. Кроме того, мать уже к ним очень привыкла. У нее был целый фармацевтический склад: успокоительное, снотворное, для снижения давления, для очистки сосудов головы, сердечное, болеутоляющее, одурманивающие, тонизирующее. Выбрасывая в помойное ведро все эти медикаменты, я обнаружил в нем отцовский мундштук с надписью «Филигрань, мэйд ин Призрен», он был сломан. Хм, такое на него не похоже. Мундштук был его настоящим талисманом, если он его не сосал, то постукивал им о край письменного стола, приводя в порядок свою «летящую документацию», а иногда указывал им на кого-нибудь из нас, сообщая важные жизненные истины. Вдруг меня осенило, я вспомнил, что этот мундштук ему подарил Бокан, несколько лет назад, на день рождения. Надо же, как люди меняются.

В нашем доме сразу после похорон началось бдение. Понятное дело, из-за матери. Было ясно как божий день, что она не примирится ни с собой, ни с Богом — и себя и Его она считала виновными в смерти Бокана. Нас, остальных, некогда «ближних», она в расчет не принимала. «Человек ко всему привыкает, но только не мать», сказала тетка, которая приехала к своей родной сестре «на всякий случай», наверное, чтобы закрыть ей глаза. Тетка говорила, что перечная мята хороша для нервов, а яблочный уксус лучше всего утоляет жажду.

Мать тихо таяла, не поддаваясь нашим увещеваниям. Меня смущало то, как она держится — она увядала как дама. У нее было такое выражение лица, как будто она больше никогда не заплачет. Сморщенная кожа обвисла, открыв находящиеся на нужном месте правильной формы бесполезные кости. Я думаю, что тот, кто теряет красоту из-за любви, заслуживает уважения. Мне хотелось верить, что и моя мать одна из тех, кто ломается, столкнувшись с тем, что в этом мире нет ничего возвышенного. Целыми днями она раскачивала свое увядшее тело в кресле-качалке (вроде бы, это был чей-то подарок на день рождения?), перелистывая семейные альбомы. Она порвала все фотографии, где были Бокан и я в любой комбинации. Она рассматривала — а правильнее сказать — изучала исключительно те, на которых была она сама когда-то давно — молодая, восторженная, скромная, нетерпеливая. Те, на которых она не была матерью. Из школьных времен у нее были только фотографии всего класса, школьницей она ни разу не снималась одна.

Мы трое — отец, тетка и я — не спускали с нее глаз. Дежурили посменно. Я выводил ее на террасу, во двор — мы останавливались, прислушиваясь к шуму соседских детей, которые бегали на улице, и я воспринимал это как невыносимую храбрость. Я сопровождал ее до ванной комнаты, дежурил под дверью туалета, напряженно прислушиваясь к тому, что там происходит — любая задержка воспринималась как сигнал тревоги. После выполненного задания я забивался куда-нибудь в угол, прячась от собственной истерики, сломленный несчастьем, отупевший от тревоги. Валялся среди незагашенных окурков. Я дошел до ручки. Я не знал, куда себя девать. За стенами дома, в городе, было еще хуже, все совершенно как всегда. И небо над Нишвилом, и люди без дома, и кофейни без людей, и опустевшие улицы, и теснящиеся автомобили, и уже высоко поднявшаяся трава и местные собаки с поджатыми хвостами — все подстерегали меня и спешили поделиться тем, что когда они узнали, у них внутри словно «что-то оборвалось».

В один из тех дней, когда мы все еще не залечили раны от пронесшейся рядом смерти, в солнечный послеполуденный час я рухнул в ноги матери. Глядя на ее толстые щиколотки и заношенные тапки (еще один подарок на день рождения?), я закурил сигарету, потом приподнялся, встал на колени и выпустил дым прямо ей в лицо. Подействовало. Она с отвращением сморщилась. Не важно, в те дни ей и так все было противно. Я просто хотел, чтобы она меня заметила. Мне надо было сказать ей нечто важное. «Послушай», я массировал виски, «это не самоубийство. Бокан убит. Полиция пока держит это в тайне, в интересах следствия». Я пытался смотреть ей в глаза, но их не было видно из-за синих набрякших мешков и отекших век. «Вчера меня вызывали и расспрашивали о приятелях Бокана. Поскольку ничего не украдено, подозревают кого-то из них». Мы смотрели друг через друга насквозь. Свет заползал через спущенные жалюзи, но он не помогал нам увидеть друг друга. Или же нам не нравилось то , что мы видели.

«Почему бы тебе не включить телевизор?», спросила мать. «Может, там какой-нибудь фильм, или футбол».

«Как хочешь», я пожал плечами, едва чувствуя их. «Если ты не знаешь своего сына, то я знаю своего брата. Он такое сделать не мог».

«Как мне его жалко», услышал я безжизненный хрип, окрашенный присутствием в крови мегаседативов.

«Ты ни в чем не виновата», всхлипнул я глухо, неспособный ни злиться, ни сочувствовать. «Перестань себя мучить».

«Не будь таким грубым», мягко укорила она меня и потонула в молчании, которое ни с кем не хотела делить. Она была бесчувственна к кошмарам этого мира , и здесь больше не было места Богу. «Так дальше нельзя», решил я, краснея от напряжения, которое потребовалось для того, чтобы отлепить колени от пола. Мое «береги себя», осталось несказанным.

В тот же вечер отец сообщил мне, что разговаривал с психиатром о состоянии матери. Этот психиатр — его старый гимназический товарищ, он обещал сделать все, что может, чтобы «вернуть мать». Отцу, на самом деле, было стыдно признаться, что возврата нет — ни для матери, ни для нас, «ее родных». Я думаю, было бы лучше, если бы он рассказал доктору, отвечающему за души людей, о своем состоянии, о том случае, когда он бросил свою жену и трехлетнего сына на задымленной лестнице, а сам сломя голову убежал, чтобы спастись и вызвать подмогу, потому что в подвале здания, где мы тогда жили, вспыхнул пожар. Мать крепко прижала меня к себе, и мы заскочили обратно в квартиру. Она велела мне собрать игрушки в коробку от телевизора, а сама вытащила из шкафа одеяло, быстро отнесла его в ванную, намочила водой и положила на пороге комнаты, в которой мы находились, закрыв, таким образом, щель под дверью. Потом спокойно — я помню ее спокойствие — взяла меня за руку, подвела к окну и настежь открыла обе створки. Она сказала, что об игрушках я могу не беспокоиться, с ними ничего не случится, даже с теми, которые я не успел положить в коробку. Я верил ей и всем телом прижался к ней, обняв ее ноги. Мы стояли возле открытого окна, из-под двери в прихожую лез дым, все более густой, а она смотрела на отца — высоко подняв руки в нашу сторону, он орал на пожарных и ругался на них, приказывая первым делом вытащить из огня мать с маленьким ребенком. Они на него орали еще сильнее и отталкивали, но, правда, из всех жильцов именно меня и мать первыми погрузили в их корзину, которая была похожа на ковш моих игрушечных экскаваторов , разве что гораздо больше, и спустили нас на другую сторону улицы, где собрался народ. Потом отец повел нас в ресторан обедать.