Дмитрий Петров - Нелюдь

— Чем потрясла? — удивился я.

— Цинизмом, — ответил Геннадий, чуточку подумав. — Чистота веры, говорит… Я уж хотел ему сгоряча сказать, не помнит ли он, как в КГБ тайну исповеди разглашал, как на прихожан характеристики писал. Я же все прекрасно помню.

— А почему не спросили? — сказал я. — Если уж все так, как вы говорите, то порок должен быть наказан.

— Они этого и боятся больше всего, — ответил Геннадий. — Рыльце в пушку… А говорить я ничего не стал, просто ушел в другую комнату, чтобы не сорвалось. Потому что мне Людмилу жалко. Если есть у нее потребность в покаянии, то пусть… Зачем мне высовываться со своей принципиальностью? Это нехорошо бы было, неловко. Да и у меня самого слишком сложные с Богом отношения, вы же знаете.

— Знаю, — сказал я. — Послание к римлянам Апостола Павла… Гомосексуализм — тяжкий грех, там так и сказано.

— Не помню я этих посланий, — произнес с досадой Геннадий. — Но, конечно, грех… Невольный, наверное, с моей стороны. У меня не было выхода, не руки же на себя накладывать. Но все равно, в чем-то я Людмилу сделал несчастной, а в чем-то — и Юлю. Думаете, ей легко было узнать обо мне правду и о наших с Людмилой отношениях? Я думаю даже, что она и наркотиками стала баловаться из-за этого, не смогла спокойно перенести такой удар.

— Так все-таки есть повод для покаяния? — спросил я. — Вы же не отрицаете, что виноваты во многом.

— Как Достоевский сказал: «Каждый за всех про все виноват», — ответил Геннадий задумчиво. — Нет, покаяние и нужно, наверное. Но не стану же я молиться сейчас? Всю жизнь прожил, а теперь… Хотя, говорят, что никогда не поздно начать, но все равно это не для меня. Если виноват, я уж лучше делом исправлю, что смогу. А молиться — это пускай Людмила старается.

— Делом исправить — вы имеете в виду то, что мы с вами надумали? — задал я вопрос.

— Хоть так, — сказал мой собеседник, мрачно глядя в окно. — Пусть каждый делает, что может. Мне кажется, что для Юли будет лучше, если мы с вами облечем наше покаяние в поступки. В реальное наказание преступников и в помощь ей. Как вы считаете?

Было уже поздно, я зашел попрощаться к Юле. Она лежала в постели и, казалось, спала. Но как только я приоткрыл дверь, она пошевелилась и сказала:

— Феликс, теперь я хочу пойти в филармонию. Мы с тобой там давно не были, а я очень хочу послушать музыку. И не в записи, а живьем. Теперь я очень чувствительна к звукам, и меня все раздражает даже в самой качественной записи. Ты поведешь меня в филармонию?

Я сел на постель рядом с ней и взял ее за руку.

— Конечно, — сказал я. — А на какой концерт ты хочешь пойти?

— На симфонический, — ответила сразу Юля. — Не фортепиано, и не орган. И не скрипичный… Я хочу, чтобы был большой оркестр. Чтобы звучало сразу много инструментов. Они будут сливаться и расходиться. А потом опять сливаться… Все как в человеческой жизни. Мне сейчас кажется, что симфонический концерт — это мир… Ты не забудешь повести меня?

Ее рука сжала мою. Она была слабая, тонкая, и я вдруг почувствовал необычайный приступ нежности и любви к этой женщине. До этого я просто безумно жалел ее и желал помочь ей. А сейчас вдруг во мне всколыхнулись прежние чувства, стремление обнять это тело и ласкать его.

Но Юля, будто почувствовав это изменение во мне, пошевелилась и как бы отстранилась. Она вынула свою руку из моей и сказала:

— Тебе пора ехать домой. Уже поздно, и, по-моему, тебя там ждут.

Сказала она это ставшим отчужденным голосом.

— Кто ждет? — возразил я удивленно. — Сейчас почти полночь. Я отменил все визиты пациентов, так что никто меня там в пустой квартире ждать не может.

— Может, — коротко ответила Юля. — Тебя ждет та женщина. Яркая блондинка, — добавила она тихо.

— Ну, ты стала просто экстрасенсом, — засмеялся я. Мне было неприятно, что Юля сказала о Хельге, неприятно, что она вообще как-то узнала о ней.

— Вот я завтра позвоню тебе и скажу, что ты ошибалась и твое внутреннее видение на этот раз обмануло тебя.

— Ты позвони, — произнесла Юля. — А еще лучше — приезжай. Если, конечно, у тебя будет время. Если оно останется у тебя. Яркие блондинки требуют, наверное, много времени…

Я поцеловал ее в щеку и уехал.

Людмила так и не вышла из своей комнаты. Только проходя вновь мимо ее двери, я в нерешительности остановился, раздумывая, заглянуть еще раз или нет. И тогда услышал из-за двери ее голос:

— Жертва Богу — дух сокрушенный. Сердца сокрушенного и смиренного Ты не уничижишь, Боже…

Я ехал по улицам, среди вечерних огней, среди сверкания рекламы и снующих людей. Все это контрастировало с «сокрушенным духом», владевшим мной, да и всеми нами тогда.

На лестничной площадке, возле своей квартиры, я увидел сидящую на ступеньках женщину. Она подняла голову при моем появлении, и я узнал ее. Это была Хельга.

Скелет решил лететь, как бабочка, на яркий огонь.

«Что ж, — подумал он, — если другая сторона сама решила пойти на сближение, я отвечу тем же… Они сами активизировались и дали мне понять, что „вычислили“ меня. После головы Клоуна, это уже очевидно. Скрывать свои намерения теперь уже не имеет смысла. Они знают, что я за ними охочусь. Я начну действовать активнее. С одной стороны это опасно, потому что, увидев, что их угроза не сработала, они попросту попытаются меня убить. Но с другой стороны у меня даже нет другого выхода, как действовать решительно и быстро. Когда они уже узнали меня, я не должен терять времени, чтобы не дать им время изменить тактику».

Преступники ведь могли перебазироваться, например. Или уйти в другой район, или еще что. Ищи их потом.

Понятно, что теперь они будут гораздо осторожнее.

— Ну что же, — решил Скелет. — Пойдем в лобовую атаку.

После разговоров с Феликсом ему было совершенно ясно, что без врача тут дело обойтись не могло. Значит, он «тряхнет» врача. Ему вспомнился некий ханурик в берете, который утром приходит в морг. Наверное, это и есть тот самый заведующий Аркадий Моисеевич.

Скелет воскресил его облик в своей памяти. Маленький, щуплый, с огромным носом, висящим над верхней губой. Совсем как Карлик Нос из сказки Гауфа.

Да еще этот берет в теплое летнее утро… «Простуды боится, — подумал меланхолично Скелет. — Людей насмерть потрошить не боится, а простуды опасается. Крыса».

Он так и окрестил Аркадия крысой. Эта кличка показалась ему подходящей. В течение нескольких дней Скелет наблюдал за жизнью морга и в частности за Аркадием Моисеевичем. Он просто сидел днем на лавочке в больничном саду, среди множества людей.

Наверное, его не видели преступники, во всяком случае он на это надеялся. А впрочем, он уже готовился нанести пробный удар.

Скелет был сторонником активных действий. Опыт говорил ему, что когда в расследовании наступает затишье, когда никто себя не проявляет, очень полезно бывает поворошить осиное гнездо.