Елена Прокофьева - Явление зверя

Я не хочу жить, мне больно и очень страшно… Очень страшно, а взгляд все равно тянется к натужно гудящей паяльной лампе, к остренькому лепестку раскаленного добела пламени… Мы с тобой одной крови, ты и я, мы с тобой почти одно целое — жертва и палач — ты улыбаешься, когда подносишь к моему животу остренький белый лепесток. Ты сам знаешь, как это бывает, когда больно, ты умеешь уважать боль…

Больно… Это было давно… Почему же СЕЙЧАС так больно?

Мы спустились в подвал и вышли на улицу из подъезда в другом конце дома, втиснулись в Стасову «Ниву» и поехали к нему домой.

Я, Гуля и Гошка.

Вечные изгнанники.

У Стаса меня ждал сюрприз — новенькая красивая и удобная коляска, видимо, буржуйского производства. Легонькая, маневренная, прямо-таки мечта инвалида! Я взгромоздился на нее и наконец-то почувствовал себя человеком, а не бревном, которое надо переволакивать с места на место.

А потом мы со Стасом сидели на кухне и пили водку, стакан за стаканом, почти не закусывая, как когда-то в «Северном», после того, как погрузили в самолет ребят из нашего взвода: в один отсек раненых, в другой — мертвых. Тогда впервые за несколько месяцев мы были среди своих, не ждали внезапного нападения и не боялись быть пьяными. ОЧЕНЬ пьяными.

— …мне повезло, они меня просто не заметили, — рассказывал Стас. — И провалялся я в канаве под кустом, пока наши не подошли и не нашли меня. Единственного живого! Из всех!!! Веришь, Лешка, я повеситься хотел! Лежал в госпитале, в белых стенах, смотрел, как падает снег за окошком, и думал, как бы так, чтобы незаметно… Нехорошо мне было жить! Странно! И страшно…

— И я очнулся среди белых стен. В носу трубки, в вене капельница и тоже — снег за окошком, белый и пушистый. И не болит почти ничего… ноги немножко… которых нет… да и то как-то слабенько, далеко. И я думал — какое счастье, я жив, я у своих, все кончилось.

Я хотел засмеяться, но смех застрял в горле.

— А потом я увидел чеченов с «калашами» и мне тоже захотелось удавиться, только я встать не мог, да и следили за мной круглосуточно. У них госпитали в горах покруче наших, и врачи, какие нам и не снились…

— И они вот так выхаживали тебя, чтобы продать в рабство?!

— Они хотели выйти на моих родных и потребовать выкуп… Это очень выгодно и действует всегда безотказно. А в рабство — это уже потом, когда поверили, что я детдомовский. Ты знаешь, какой у них рынок рабов? Как у нас продуктовый. Стоят в рядок солдаты, калеки, всякий непонятный люд, а покупатели ходят и смотрят, выбирают. Здоровых сами чеченцы покупают, для работ по хозяйству, а инвалидов в основном цыгане, попрошайничать.

Я никогда никому не рассказывал таких подробностей, думал, что так и умрут они вместе со мной, думал, что тяжело вспоминать и страшно, а рассказывать и вовсе невозможно, ан нет — оказалось легко, особенно когда вторая бутылка водки в расход пошла и стакан в глазах уже не только начал двоиться, но, кажется, даже самостоятельно передвигаться по столу.

Или это Стас колотит по столу кулаком?.. Зачем? Стол-то чем виноват?

— Порешу гадов! — орал Стас. — Всех до единого! И мне за это ничего не будет! Не боись, Леха!

Я тогда не обратил внимания на его слова, слишком пьян был, а с утра вообще все позабыл — очень плохо было мне с утра.

— Я ведь после того, как вернулся, три года в милиции проработал, а потом плюнул — ушел. Но я на Петровке всех знаю, и меня все знают! Мне можно все!.. Не оставлю в живых никого, Лешка, из поганого гадюшника! Некому больше будет мешать тебе жить! Вырежу! Огнем выжгу! Всех на хрен!

Кажется, я пытался его отговаривать… или просил, чтобы он взял с собой и меня? Или я пытался его убедить, что все это должен сделать сам, что мое это дело! Только мое!

Неужели я все-таки сказал ему адрес?.. Ничего не помню!

Я проснулся поздно и еще долго после этого лежал с закрытыми глазами, слушал, как тихо переговариваются на кухне Гуля и Гошка. Похоже, Стаса уже не было дома. Силен мужик. Я и пошевелиться-то не могу, а он, видимо, с утра уже на работе.

Тошноту, головную боль, ломоту во всем теле чувствовать было необыкновенно приятно. Но только мало этого, ничтожно мало! Пусть мне будет хуже, пусть мне будет как можно хуже, чтобы мозги отключились. Ну почему же не берет ничего?! Так, как надо бы, — совсем не берет! И я не могу думать только о своем бренном теле, думаю совсем о другом…

Вот и все… Вот и кончилось…

Глупый, наивный мальчишка, учили тебя, учили, а ты так и не понял, что ничего хорошего у тебя уже не будет. Никогда. Сколько ни рыпайся.

Судьба у тебя такая.

Ты жалкий, ничтожный инвалид, а они — они сильные, и их много, они как паутиной оплели этот город, всю страну, они все видят, все знают, в их руках власть. Пора бы уже понять и смириться с тем, что ты не можешь НИЧЕГО. И уйти, наконец, туда, куда не дошел; пока не уничтожили всех, кто хочет мне помочь.

— Леш… — Гуля на цыпочках подошла к кровати, склонилась надо мной. — Может, чаю?

Так! Все! Успокойся, разожми зубы, открой глаза и улыбнись — черт бы тебя побрал, пусть она думает, что ты в порядке!

— Давай… Только без сахара! И крепкого!

— Хорошо!

Гуля, радостная, побежала на кухню.

Вот и хорошо… Если Стас ушел на работу, значит, вернется только завтра утром. Надо будет поговорить с ним, что-то придумать, потому что оставаться нельзя и у него. Они найдут. Точно знаю, что найдут.

Я сидел на кровати, пил чай, жевал бутерброд и думал о том, в какое же дерьмо я влез и сколько затащил в него народу. Дед. Бабушка. Анька. Софья. Элька с Гришей. Зоя. Стас. Гошка. Гуля.

Достаточно? Вполне!

И самое ужасное в том, что я даже примерно не представляю, как их выпутать из всего этого. Сдаться врагу? А поможет ли?

Оказалось, что Стас все обдумал, решил за меня и — вместо меня — осуществил.

Как и ожидалось, он пришел домой утром следующего дня, довольный и гордый. Уединился со мной в комнате и заявил, что больше никто и никогда не будет меня беспокоить, что все преграды сметены, враги уничтожены, справедливость восстановлена и мой дед — отомщен.

— У них ни охраны толком, ни сигнализации, — шепотом рассказывал он. — Я вошел, как к себе домой. Они спали. Один пацан только высунулся. Да и то — может, не по мою душу, а так… Пописать вышел. Остальных совсем тепленькими я взял. В кроватках. Лешка… Они ни золото, ни наркоту даже и не прячут! Пакеты с героином разложены на кухонном столе, как фасовали перед сном, так и бросили! Они же ничего и никого не боялись! Хозяевами себя считали.

Стас скрипнул зубами.

— Не знаю, Лешка, прав я был, не прав… Но эта баба толстая с золотыми зубищами… Эти волчата… Мне их не жаль было, и угрызений никаких я не испытывал и не испытываю… Квартира грязнющая, вонючая, сами все грязные, дрыхнут вповалку и — техника крутейшая, золото… впрочем, это я уже говорил…