Марек Краевский - Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау

— Разумеется. Я слушаю вас.

— Из вашей экспертизы следует, что убийство Мариетты фон дер Мальтен было местью, совершенной спустя несколько столетий. Об этом свидетельствует надпись кровью в вагоне, являющаяся цитатой из никому не известного произведения, которое считалось утраченным. И вот первый вопрос: мог ли профессор Андре, знающий восточные алфавиты и языки, по каким-либо причинам не понять эту цитату? Потому что, если вы исключите такую возможность, остается одно: он сознательно ввел нас в заблуждение.

— Господин криминальдиректор, Андре не понял этой надписи. Это совершенно очевидно. Он прежде всего тюрколог и — насколько мне известно, — кроме турецкого, арабского, сирийского и коптского, никаких других языков не знает. Хроника же Ибн-Сахима написана по-персидски. Попробуйте дать специалисту по древнееврейскому языку — даже самому превосходному — текст на идише, написанный древнееврейскими буквами. Гарантирую вам, он окажется беспомощным, если не знает идиша. Андре знает арабский алфавит, так как до недавнего времени все турецкие тексты писались только арабским алфавитом. А вот персидского он не знает, это я вам говорю совершенно точно как бывший его студент. Он увидел текст, написанный знакомым ему арабским письмом, однако ничего в нем не понял. А поскольку Андре старается всемерно раздувать свой научный авторитет, он попросту придумал перевод с якобы старосирийского. Кстати сказать, придумывать ему не впервой. Однажды он придумал даже какую-то коптскую инскрипцию, на основе которой написал работу на звание доцента…

— Но если именно Маас нашел хронику, — подал голос Анвальдт, — цитата из которой была написана кровью на стене салон-вагона, то выходит, он и есть убийца. Если только кто-то другой, кто раньше сталкивался с этим текстом, по каким-то причинам не подсунул его Маасу. Господин директор, кто-нибудь до Мааса занимался этими тремя переплетенными вместе рукописями?

— Я тщательно проверил реестр выдачи рукописей в читальный зал за последние двадцать лет, и ответ звучит следующим образом: до Мааса никто с тысяча девятьсот тринадцатого года, поскольку именно с этого года начинаются записи в данной тетради, не занимался ни одним из этих трех совместно переплетенных манускриптов.

— Дорогой Герберт, — вмешался Мок, — у Мааса железное алиби: двенадцатого мая тысяча девятьсот тридцать третьего года он прочел две лекции в Кёнигсберге, что подтвердили шесть его слушателей. Хотя несомненно каким-то образом он связан с убийцами. Иначе как объяснить, почему он обманул нас и неверно перевел эту надпись из вагона. И потом, как он узнал, что эта рукопись находится здесь? Быть может, он напал на след этой персидской хроники, исследуя «некролог Мариетты»? Но прошу меня простить, это вопросы уже к Маасу. Господин директор, — вновь обратился он к Гартнеру, — возможно ли такое, чтобы кто-то читал этот текст, не оставив следа в книге выдачи?

— Ни один библиотекарь не выдаст рукописи, не записав ее в тетрадь, а кроме того, работать в читальном зале рукописей могут только ученые с соответствующими рекомендациями.

— Ну если только кто-нибудь из библиотекарей не оказался в сговоре с читателем и по этой причине не сделал записи.

— Исключить подобный сговор я не могу.

— У вас работает кто-нибудь из выпускников восточного факультета?

— В настоящее время нет. Два года назад работал библиотекарем один арабист, который переехал в Марбург, где получил в университете кафедру.

— Его фамилия?

— Отто Шпехт.

— Мне не дает покоя еще один вопрос, — негромко промолвил Анвальдт, записывая в блокнот эту фамилию. — Почему Мариетту фон дер Мальтен убили таким изощренным способом? Быть может, потому, что именно так были убиты дети того — если можно так выразиться — архиезида? Возможно, месть должна была в точности повторить убийство, совершенное несколько веков назад? Как оно, собственно, выглядело? Что об этом пишет персидский хронист?

Гартнер, ежась от холода, налил себе очередную чашку горячего кофе.

— Очень хороший вопрос. Ну что ж, дадим слово персидскому хронисту.

Это свидетельство Ибн-Сахима, сына Хусейна, да смилуется над ним Аллах. В нем повествуется о праведной мести воинов Аллаха детям сатанинского пира, [34] Пир (перс. — старец) — глава суфийского братства (равнозначно шейху); здесь: глава религиозной общины езидов. да будет навечно проклято имя его.

Вечернее солнце скатывалось все ниже по лазурному небосклону. Очертания гор становились все резче, а воздух — прозрачней. Вдоль отвесной кручи медленно продвигался конный отряд. Возглавляли его двое — крестоносец и турецкий воин. Доехав до гребня перевала, откуда начинался отлогий склон, они придержали коней и с явным удовольствием растянулись в тени скал, смахивающих на башни соборов. Сопровождающие их всадники — десятка два христиан и столько же мусульман — последовали примеру своих предводителей. Крестоносец с облегчением снял круглый шлем, именующийся «салад»; его удлиненная задняя часть оставила на влажном затылке припухший красный след. Из-под бармицы [35] Бармица — кольчужная сетка, закрывающая затылок, щеки, уши и плечи и застегивающаяся на груди или у горла. стекали капли пота и падали на епанчу, украшенную восьмиконечными крестами. Его конь в наглавнике искусной работы дышал ровно, спокойно, но бока были в хлопьях пены.

Турецкий витязь, похоже, не испытывал особой усталости, он с интересом поглядывал на арбалет крестоносца. На нем, как и на его воинах, был шишак с бармицей, обернутый куском белой ткани, кольчуга, белые, чуть ниже колен шаровары и высокие черные сапоги. Вооружены турок и его люди были луками из турьих рогов, стрелами, оперенными тремя птичьими перьями, в колчанах и арабскими саблями, именовавшимися «саиф». У предводителя, кроме того, был железный шестопер, инкрустированный серебряной арабской вязью.

Вскоре христианский рыцарь перестал утирать пот, а сарацин утратил интерес к арбалету. Оба сосредоточенно рассматривали долину, лежащую у подножья горного склона. Среди зеленых пальм стоял невысокий просторный храм. В его стенах были ниши, в которых коптящими огоньками горели масляные лампады. Ежеминутно кто-нибудь подходил к такой лампаде, несколько раз проводил правой ладонью над язычком пламени, а потом опаленной рукой касался своей правой брови. Столь странное поведение не произвело никакого впечатления на обоих предводителей, их интересовало количество людей в долине. И тот и другой сосредоточенно считали, и результат у обоих получился примерно одинаковый: людей обоего пола и разного возраста вокруг храма и прилегающих к нему домов было не менее двух сотен. Особенно выделялись мужчины в облегающих власяницах и черных тюрбанах — они следили, чтобы ни одна лампада не погасла. Чуть только какая-нибудь из них догорала, они обмакивали в масло новый фитиль, и огонек с шипением вспыхивал вновь.