Александр Бородыня - Крепы

— А вот это не надо, дядя! — сказал мальчик, одетый во фрак, и поднял ногу.

Олег схватил цветок, поднес к ноздрям, вдохнул, и по его лицу расплылась блаженная улыбка. Теперь он тоже обрел способность видеть невидимое.

— Хорошо! — сказал фрачный ребенок. — Пусть так, но этому не давать!.. — Грязный палец ткнул в голову Валентина Сергеевича, показавшуюся из люка. — Вы гости. Он — нет. И дайте-ка сюда оружие. Остановимся на этом!

С перилец галереи свешивались еще, наверное, человек сорок детей: они строили рожи, делали «нос», плевали вниз. Олег поднялся и, прихрамывая, пошел к мраморной лестнице, ведущей наверх.

— Спасибо, Сережа! — сказал он, отряхиваясь. — Честное слово, я не ожидал…

— А чего? — На лестнице стоял еще один мальчик, оборванец в дырявой тельняшке, лицо его так и светилось от радости. — А чего тут такого?!

Из двух предложенных условий я принял одно. Я позволил дико озирающемуся и дрожащему от ужаса Валентину Сергеевичу спуститься назад, в подвал, и опустить крышку. Пистолет же я не отдал. Сунул его назад в кобуру, а кобуру демонстративно застегнул. Но это всех удовлетворило.

Осторожно ступая по ковру — где-то под ним должна была находиться ловушка, — потом взбираясь по лестнице на второй этаж, я, как старый болван, все шире и шире разевал рот от удивления. Отстроились, надо сказать, пацаны — кто хочешь позавидует. Знал бы двадцать лет назад, когда руководил здесь стрельбами, снес бы к ядрене фене этот домик под самый фундамент, чтобы не баловались. Благо, не знал.

Что горело в этих огромных люстрах — непонятно, по крайней мере, не свечи — слишком ярко для свечей, но и на электричество что-то не очень похоже. Глядя с лестницы на покачивающиеся светильники, я чуть не ослеп. Будто груда алмазов под мощным прожектором. Назначение половины предметов, которыми было уставлено здание, неясно: странные стулья на двух крутящихся ножках, несоразмерные какие-то столы, гамаки на штангах, свисающие с потолков, шторы всех оттенков, старинные мягкие кресла, какие-то телевизоры, какие-то торчащие из стен усики с маленькими шариками на концах, и повсюду — грязные тарелки, по полу разбросана мятая одежда. В одном месте на стене я увидел большую чернокрасную мишень, утыканную попорченным столовым серебром, а ниже — боевой арбалет, на котором остались чернильные отпечатки детских пальцев.

— Прошу! — распахивая высоченные двустворчатые двери, объявил фрачный подросток и сам прошествовал вперед.

— Хорошо живете, ребята! — оценил я, рассматривая большую комнату, обставленную, в отличие от остальных помещений, почти строго под восемнадцатый век.

— Хорошо! — довольно согласился фрачный мальчик и плюхнулся в огромное кресло. — Вам, стало быть, нравится у нас? — Он испытующе глянул на меня. — Надеюсь, вы не очень огорчитесь, если вам придется провести остаток жизни в этих прекрасных стенах.

— А если огорчимся? — спросил я.

— Тогда остаток будет совсем маленьким. Мы вас не выпустим. Вы опасны. Вы должны это уяснить. Мы, детская колония имени барона Александра Урбицкого, не хотим рисковать своим существованием.

— Не садитесь на эту мебель и смотрите, куда наступаете… — прошептал мне Олег в самое ухо. — Все это — липа! Все это для живых пустое место… Дырка в ковре.

Телефон стоял на полу. Он был пыльный и очень старый на вид. К стене от него тянулся провод. Опасаясь привлечь внимание, я глянул на него только раз.

Конечно, слышал я об этой колонии — старая байка, но почему-то во всех деталях она всплыла в мозгу только теперь. Вспомнилось, как мы шутили во время стрельб — черный солдатский юмор:

«Постреляем младенчиков? Постреляем… Картечки бы для младенчиков, ракетой не попасть…»

Усадьба официально была подарена детскому приюту Александром Урбицким, известным московским заводчиком и ярым контрреволюционером (впоследствии расстрелянным в застенках Чека), еще в конце шестнадцатого, но заселение произошло лишь два года спустя. Сюда в июле восемнадцатого года свезли детей погибших русских офицеров. В основном это были офицеры царской армии, и революции их дети не очень-то нравились.

Разыгравшаяся в этих стенах трагедия была кровава и ужасна. По доносу местных завистливых мужичков в колонию прибыл спецотряд ВЧК, отряд, укомплектованный главным образом рабочими парнями, старшему из которых было не больше девятнадцати лет.

Как разворачивались события в деталях — неизвестно, однако известно, что зверская попытка перебить офицерских сынков и дочек окончилась взаимной резней. Из молодых чекистов вернулись только двое, из четырехсот колонистов в живых не осталось ни одного.

— Присаживайтесь! — Фрачный мальчик, закинув на край стола свои сверкающие штиблеты, сделал широкий жест рукой.

Я как следует огляделся. Дети, в большинстве своем разряженные, как клоуны, постепенно просачивались в комнату. Дети офицеров и дети-чекисты — все вместе. Я еще подумал, разглядывая коричневую кобуру на поясе одного такого безусого голубоглазого парня, может ли мне повредить проржавевший наган в руке покойника? Выбрав стул похуже, почти черный, с провалившимся прогнутым сиденьем — в отличие от остальной мебели, он вызывал хоть какое-то доверие, — я покрутил им в воздухе и, убедившись, что мебель хоть и трухлявая, но настоящая, поставил его поближе к телефону и присел. Олег остался стоять, он только подвинулся ко мне и взялся рукой за спинку стула.

— Обманут! — сказал он мне на ухо. — Они меня сначала хорошо приняли… Сейчас издеваться будут… Вы ничего не ешьте и не пейте… Это для смеху только еда!

— Значит, вы нас не выпустите? — спросил я, обращаясь к фрачному мальчику. По всей видимости, он здесь и заправлял.

— Нет, не выпустим… — Мальчик поднял руку над головой, щелкнул пальцами и скомандовал: — Антонина, стол!

Через открытые двери, оттесняя любопытных колонистов частью назад, в коридор, частью внутрь комнаты, втянулся длинный обеденный стол, накрытый, как и внизу, белой крахмальной скатертью. Стол выглядел нелепо и был так уставлен тарелками, что при движении некоторые из них падали на пол. Разноцветные фрукты, над огромной фарфоровой супницей — аппетитное облачко, над каждой тарелочкой с бифштексом — такое же облачко поменьше, но даже ни намека на запах.

— Антонина, музыку! — Пальцы снова щелкнули в воздухе, и тягучие звуки клавесина покачнули портьеры на окнах.

Разница, наверное, была больше, скорее всего, минуты две-три — по крайней мере, я успел протянуть руку и под общий хохот испачкать пальцы, провалившиеся в румяное яблоко, — но мне показалось, что с того момента, как зазвучал клавесин, и до того, как в стену ударил первый снаряд, не прошло и двух секунд.