Артур Хейли - В высших сферах

— Браво! — Толстяк заместитель тихо произнес это слово. Он улыбался.

Воцарилась тишина, и глаза Харви Уоррендера переместились на что-то над головой заместителя. Хесс знал, на что смотрел министр — там был писанный маслом портрет молодого человека в форме Королевской канадской авиации. Он был написан с фотографии после гибели в бою сына Харви Уоррендера. Бывая в этой комнате, Клод Хесс много раз видел, как взгляд отца переходил на этот портрет, и они иной раз даже говорили об этом.

И сейчас Уоррендер сказал, словно поняв, что собеседник заметил:

— Я, знаете ли, часто думаю о сыне.

Хесс медленно кивнул. Это не было переходом на другую тему, и он иногда оставлял слова шефа без внимания. А сегодня он решил высказаться.

— У меня никогда не было сына, — сказал Хесс. — Только дочки. У меня с ними добрые отношения, но я всегда думал, что между отцом и сыном должно быть что-то особенное.

— Так оно и есть, — сказал Харви Уоррендер. — Есть особая связь, и она никогда не умирает — во всяком случае во мне. — И потеплевшим голосом продолжил: — Я много раз думал о том, каким мог стать мой сын Хоуард. Замечательный был мальчик, удивительной храбрости. Храбрость была его выдающимся качеством, и умер он как герой. Я часто говорю себе, что должен гордиться этим.

Заместитель подумал, станет ли он вспоминать сына потому, что тот проявил героизм. Но министр говорил то же самое не только ему, но и другим, не замечая, казалось, что повторяется. Иногда Харви Уоррендер подробно описывал воздушный бой с горящими самолетами, в котором погиб его сын, так что трудно было понять, где кончалась скорбь и начиналось поклонение герою. Временами в Оттаве возникали по этому поводу комментарии — впрочем, в большинстве своем говорили с состраданием. Горе порой порождает странные вещи, подумал Клод Хесс, иногда даже пародию на горе. И он обрадовался, когда начальство перешло к делам.

— Ладно, — сказал Уоррендер, — поговорим об этой истории в Ванкувере. Я хочу быть уверен в одном: что мы действуем безусловно по закону. Это важно.

— Да, я знаю. — Хесс с глубокомысленным видом кивнул, затем положил руку на принесенную папку. — Я снова просмотрел сообщения, сэр, и уверен, что вам не о чем беспокоиться. Лишь одно вызывает у меня некоторую тревогу.

— Гласность?

— Нет, я думаю, этого следует ожидать. — Вообще говоря, гласность волновала Хесса: он был убежден, что давление политических сил заставит правительство отступить от положений Акта об иммиграции, как это уже не раз случалось. Хотя, по-видимому, он не прав. — Я думал о том, что у нас нет сейчас в Ванкувере ответственного человека. Уильямсон, суперинтендант этого района, болен и, возможно, лишь через несколько месяцев вернется на свой пост, если вернется вообще.

— Да, — сказал Уоррендер. И, закурив, предложил сигареты заместителю, и тот взял одну. — Теперь я вспомнил.

— В обычном случае я бы не волновался, но если давление усилится, а это может случиться, мне бы хотелось, чтобы там был кто-то, на кого я могу положиться и кто сумеет справиться с прессой.

— Насколько я понимаю, у вас есть что-то на уме.

— Да. — Хесс быстро соображал. Решение твердо стоять на своем нравилось ему. Уоррендер порой поступал эксцентрично, но Хесс верил в лояльность и сейчас считал, что должен всеми возможными способами защитить своего министра. И задумчиво произнес: — Я могу перестроить здесь распределение обязанностей и освободить одного из моих директоров. Тогда он сможет принять на себя обязанности в Ванкувере — пока мы не будем знать, что с Уильямсоном, — собственно, для того, чтобы разобраться с данным делом.

— Согласен. — И Уоррендер энергично кивнул. — Кто, вы считаете, должен туда поехать?

Заместитель министра выдохнул сигаретный дым. Он еле заметно улыбался.

— Крамер, — медленно произнес он. — С вашего одобрения, сэр, я пошлю туда Эдгара Крамера.

У себя дома Милли Фридман, волнуясь, еще раз вспомнила события дня. Зачем она сняла копию с фотокопии? Как она может ее использовать? Кому она действительно предана?

Как ей хотелось, чтобы наконец закончилось это потворство и маневрирование, в которых она вынуждена участвовать! Как и дня два назад, она подумала оставить политику, уйти от Джеймса Хоудена и взяться за что-то новое. Интересно, есть ли где-либо, в какой-либо среде такое место, где никогда не бывает интриг? В общем, она в этом сомневалась.

Раздумья ее прервал телефонный звонок.

— Милли, — быстро произнес Брайан Ричардсон, — Рауль Лемьё — он заместитель министра торговли и коммерции и мой друг — устраивает вечеринку. Мы приглашены. Поедем?

У Милли подскочило сердце. Она, не подумав, спросила:

— А там будет весело?

Лидер партии рассмеялся:

— Вечеринки у Рауля обычно чертовски веселые.

— Будет шумно?

— В прошлый раз, — сказал Ричардсон, — соседи вызывали полицию.

— А у него есть музыка? Мы сможем потанцевать?

— Там целая гора пластинок — у Рауля все можно.

— Я поеду, — сказала Милли. — Ой, пожалуйста, возьми меня с собой.

— Я заеду за тобой через полчаса. — По голосу чувствовалось, что все это его позабавило.

Она порывисто сказала:

— Благодарю тебя, Брайан, благодарю.

— Ты сможешь поблагодарить меня позже.

В трубке прозвучал щелчок, и телефон умолк.

Милли уже точно знала, какое платье наденет — малиновое шифоновое, с глубоким вырезом. И, волнуясь, с чувством избавления, она сбросила туфли и швырнула через всю комнату.

За тридцать шесть часов, которые Эдгар Крамер провел в Ванкувере, он пришел к двум выводам. Во-первых, решил, что в Западном отделении департамента по делам гражданства и иммиграции нет такой проблемы, которую он не мог бы легко решить. А во-вторых, он, к своему ужасу, осознал, что его физическое состояние становится все хуже.

В квадратном, хорошо оборудованном для работы кабинете на втором этаже здания департамента по иммиграции, стоящего у воды, Эдгар Крамер мысленно сражался с этими двумя проблемами.

Крамер был сероглазый стройный мужчина под пятьдесят лет, с волнистыми каштановыми волосами, разделенными на прямой пробор, в очках со стеклами без оправы и с живым умом логика, благодаря которому, скромно начав, он дошел до службы в правительстве. Он был трудолюбив, безупречно честен и строго соблюдал государственные уложения. Крамер терпеть не мог сентиментальность, плохую работу и несоблюдение правил и порядка. Один коллега как-то заметил про него: «Эдгар сократит пенсию собственной матери, если в ее заявлении будет не там поставлена запятая». Пусть это и было преувеличением, но в основе лежала правда, хотя можно было бы также сказать, что Крамер безмерно помог бы своему величайшему врагу, если бы это отвечало правилам, по которым он работал.