Джеффри Сэкетт - Клеймо оборотня

Начну с того, что эта книга — прежде всего роман ужасов, и, как в большинстве моих романов ужасов, в ней присутствуют элементы фантазии на исторические темы. Об этом, собственно, я и собираюсь сказать в предисловии. Но если вас интересуют только ужасы и совсем не интересуют исторические отступления — вы можете безо всякого ущерба для себя сразу переходить к основному повествованию.

Я полагаю, что читатель знаком с широко известной абсурдной теорией о превосходстве арийской расы, теорией, которую так серьезно восприняли Гитлер и его сторонники-нацисты. Я не буду подробно останавливаться на этой идее или доказывать ее нелепость. Но не все читатели, наверное, знают о том, что в далеком прошлом действительно существовал народ, который называли арийским. Именно этот народ своими военными походами и завоеваниями заложил основы цивилизации дорической Греции, ведийской Индии и древней Персии. («Иран», несомненно, происходит от «Ариан», «арийский»). Об арийцах известно очень мало, хотя очевидно, что современные языковые группы, составляющие индоевропейскую семью языков, на которых говорят от Португалии до Бангладеш, восходят к древнему арийскому языку.

Некоторым читателям, возможно, будет небезынтересно узнать, что свастика — это древний арийский символ (именно поэтому им и воспользовались нацисты). Изображения свастики до сих пор сохранились на стенах храмов в Индии и некоторых других странах, где исповедуют буддизм. В тех уголках «арийского» мира (хочу подчеркнуть — в правильном значении этого слова), которых не коснулась тень нацизма, свастика не имеет того зловещего значения, каковым наделяет ее большая часть человечества.

В этих культурах она была и остается просто религиозным символом. То, что в этой книге основным и не особенно приятным персонажем я вывел лютеранского священника, может заставить читателей предположить, что я по какой-то причине неуважительно отношусь к лютеранству. Это не так. Во-первых, я сам принадлежу к лютеранской церкви (хотя я и не ортодоксальный лютеранин). Во-вторых, по сюжету мне требовался женатый священник, и я счел лютеранство не хуже и не лучше других вероисповеданий для этой цели.

Эпоха, в которую жил пророк Заратустра, до сих пор остается предметом разногласий среди ученых. Предполагаемые временные рамки варьируются от 700 года до нашей эры до 400 года до нашей эры. Поэтому и приведенная в романе версия того исторического периода является спорной. Даже в наши дни многие упорно продолжают верить в идею высших и низших рас. Я бы не хотел переводить бумагу и чернила, оспаривая это абсурдное измышление. Я просто напомню читателю, что некоторые также верят в то, что дух Элвиса Пресли вершит их судьбы, что Чарльз Мэнсон был подставлен ФБР, а пирамиды в Гизе — это посадочные маяки, построенные разумными ящерицами с Альфы Центавра.

Она взяла старую железную плошку и отлила туда немного похлебки. Старик, наблюдавший за ней, спросил:

— Это для Бласко?

Она кивнула. Старик покачал головой:

— Он должен сам приходить за едой, мать. Разве ты у него в услужении?

Она метнула на него быстрый сердитый взгляд.

— Может, ты хочешь сторожить Калди, пока Бласко ест?

Старик не ответил.

— Ты помнишь, что сегодня за ночь и какой теперь час?

И опять ответа не последовало.

— Нет, думаю, что нет, — пробормотала она и повторила:

— Скажи Ларе, чтобы накормила людей.

Обеими руками держа дымящуюся миску, старуха медленно шла мимо трейлеров и озябших, измученных, голодных людей. Пламя двух больших костров разгоняло мрак надвигающейся ночи, однако из освещенного пространства старуха ступила под сень стремительно темнеющего леса, окружавшего табор со всех сторон. Она шла по грязной дороге, вполне проходимой для автомобилей и все же достаточно узкой, чтобы внушить опасение каждому, кто не ищет в лесу укрытия, подобно цыганам. Давным-давно поблекли некогда яркие цвета на ее длинной шерстяной юбке, а вместе с ними и румянец на щеках, и сейчас она была похожа на серую тень, пробирающуюся через лес. Где-то совсем близко она услышала лязганье цепей и повернулась на звук.

— Бласко, — позвала она. — Где вы?

— Мы здесь, мать, ответил голос.

Она прищурила старые подслеповатые глаза, всматриваясь в сгущающуюся тьму. Разглядев, наконец, она неодобрительно заворчала. Человек, которого она называла Бласко, вытирал, несмотря на пронизывающий холод, пот с морщинистого лба. В руках у него были тяжелые цепи и, распутывая их, он сказал:

— Привет, мать.

Рядом с Бласко, спокойно сложив руки на груди и безучастно глядя в пустоту перед собой, стоял другой, более молодой мужчина. Старуха знала, что Бласко собирается связать цепями этого человека и что тот спокойно ожидает пленения. Из кармана грязных брюк Бласко торчало несколько веточек, усыпанных цветами.

— Ты припозднился сегодня, — с упреком сказала она. — Солнце почти зашло.

— Знаю, мать, — ответил Бласко. — Но время еще есть. Тебе нечего бояться.

— Я и не боюсь. Только не его! — бросила она в сторону другого человека с выражением глубочайшего презрения, которого, впрочем, она не ощущала. — Если я и боюсь, то только за тебя, не за себя. Я, слава Богу, пожила.

Бласко улыбнулся:

— И еще поживешь, мать. Иногда мне кажется, что ты бессмертна.

В ответ на его мягкую улыбку она рассмеялась пронзительным каркающим смехом, который, казалось, с силой вырывался из ее беззубого рта.

— Я прожила столько лет, что давно потеряла им счет. А бессмертия мне не нужно.

Она шагнула вперед и злобно усмехнулась в лицо второму мужчине:

— Ну что, дружище Калди? Так ли уж хорошо бессмертие, как о нем думают?

Он не ответил. Казалось, он вовсе не слышал ее слов. Бласко взглянул на старуху с едва зачетным неодобрением.

— Пожалуйста, мать, оставь его.

Старуха поняла, что ей нужно уходить. Она собиралась сказать на прощание что-нибудь язвительное, когда вдруг темноту в стороне табора разорвали выстрелы и вслед за ними — крики, полные боли и страха, одновременно с резкими командами и громким хохотом.