Алла Авилова - Откровение огня

Я могла наблюдать жизнь Нагорья только со стороны и потому воздержусь от каких-либо характеристик этого социального феномена — мои впечатления поверхностны. Могу сказать, что община по-прежнему состоит из разных религиозных групп, организованных как духовные иерархии. Послушание старейшинам там общепринятая норма поведения, но жить по-своему в Нагорье тем не менее можно — я сталкивалась и с такими случаями. Община следует негласному правилу: если ты не мешаешь ей, она не мешает тебе.

Я тоже, как и наш лама, хотела увидеть гтум-мо собственными глазами. Мне и в этом было отказано. К ритуалам, играющим в жизни Нагорья важную роль, меня вообще не допускали. Я решила ни за что не уходить из Нагорья с пустыми руками, и моя настойчивость была вознаграждена: мне сделали уступку и разрешили самой испытать ритуал шод — правда, при условии, что после этого я покину общину.

В Нагорье умерших не хоронят и не сжигают, а оставляют для грифов на отведенном месте — „месте мертвых“. Там, среди разрубленных на части трупов, и проводится шод. Мне было сказано, что его назначение — освобождение от страха одиночества. Я согласилась на шод не раздумывая. Одиночества я никогда не боялась — мне было страшно другое: пустота, бездействие, беспомощность. Я еще не знала, насколько последнее связано с первым.

Меня привели на „место мертвых“ трое жрецов в ритуальном одеянии. Там я увидела столб, на котором была закреплена цепь длиной не больше метра, с обручем на конце, который закрывался на замок. Один из провожатых подвел меня к столбу, замкнул мне обруч на щиколотке, а ключ оставил у себя. Прежде чем уйти, жрецы провели ритуальное представление, меняя несколько раз обличие — они взяли с собой для этого мешок с атрибутами. Жуткие маски, ужасное пение-завывание, дикие движения — все это невероятно действует на нервы. Я думаю, людям Нагорья шод гораздо страшнее, чем мне — они ведь верят, что в ритуале участвуют духи. Для меня это был театр. Я знала: скоро он кончится, жрецы уйдут, я останусь одна — и тогда начнется главное. На сколько дней меня оставят на „месте мертвых“, мне было неизвестно. Это всегда держится в тайне. Известно только, что шод продолжается самое большее четыре дня. Надо сказать, что остаешься без еды и воды и проводишь все время в полном одиночестве, если не считать грифов.

Когда жрецы исполняли предписанные действия — попросту говоря, изображали нападение на меня, — произошло непредвиденное. Один из них по неловкости наскочил на меня буквально. Я завалилась под его тяжестью и поранила руку — она попала на что-то острое, камень или кость. Когда „представление“ окончилось и жрецы ушли, я увидела, что рука у меня опухает. Воспаление развивалось с пугающей скоростью: если к середине ночи горела ладонь, то к утру рука опухла уже до локтя, и кровь в ней гремела. Было похоже, что у меня развивалась гангрена.

Днем ко мне никто не пришел, и к вечеру началась сильная лихорадка. Рядом сидели грифы, ждали. Вот тут, когда пропала надежда, что меня спасут, когда стало ясно, что наступающая ночь — последняя, я испытала одиночество неприкрытым. Прежде оно было всегда чем-то прикрыто. Теперь же, когда идеи, планы, революционная работа, дискуссии, книги, борьба с правительством — все, что всегда было так важно, потеряло значение, когда в голове стало пусто, а в душе темно, я узнала ужас, о котором слышала от других…

Та ночь многое для меня изменила. Что со мной тогда произошло, могут понять только те, кто сами побывали у последней, роковой черты. Только они знают, что она иллюзорна: жизнь и смерть не имеют четкой границы, между ними — туман, и вернее будет сказать, что он их соединяет, а не разделяет. Там, на стыке, и одиночество начинает видеться по-новому.

За мной пришли на следующее утро и перенесли с „места мертвых“ в поселок. Мою рану залечили, и я довольно быстро встала на ноги. Прошедших через шод причисляют в Нагорье к ордену ринг-ма-па. Его члены носят в волосах коробочки, туда заложены бумажки со словами из священных книг. В орден меня не включили, но атрибуты, полагающиеся после шода, мне дали. Слова, которые я получила, были такие: „Кажется все, в том числе — одиночество“. Интересно то, что они были мне известны — из моей пропавшей книги. Только их смысл прежде до меня не доходил…»

Степан вздрогнул от стука двери. Пришел Леша Каманов.

— Не спишь еще? Ну, будет тебе завтра, Степок, от Сочельника. Прижмет он тебе хвост, командир! — весело объявил сосед. От него несло сивухой.

— Чего это прижмет? Откуда ты взял?

— Ну и взбесился он, когда узнал про комедию с Симаковой — как ты ее «охранку» порвал, а товарищ Калистратов ее потом опять выписал! Сказать, как он тебя называл?

— Ты или Сочельника где видел?

— Ясно, что видел, и ясно где: в райчека, когда мы с Богданом там пайки получали. Сочельник с кладбища могильщика привел под арестом. Видать, наперчил тот ему в яйца. Мать-покойницу оставил на теток, а сам с той контрой — в райчека.

— Кто сказал ему про «охранку»?

— Богдан. Сочельник пойдет завтра сам к Калистратову и заявит, что послал нас к старухе, только чтобы ее расспросить. А что там у нее было — это твое своевольство. Сказал, чтоб мы с Богданом вместе с ним пошли и подтвердили.

— И пойдете?

— А куда денешься? Он все равно устроит по-своему, уж будь уверен. Сочельник сказал, что всегда в тебе сомневался. Ты и медленный, говорит, и как товарищ говно, — все себе на уме, этот, как его… кулист, что ли? Ну этот, который себя любит…

— Эгоист! — раздраженно подсказал Степан.

— Вот-вот, он! И в политграмоте слаб. Ерунды всякой начитался, а дельными книгами, какие, например, товарищ Ленин пишет, не интересуешься.

— Ладно, хватит! Чего напился-то?

— Да опять же Сочельник. Тот его контра — еще и самогонщик. Он его с самогонкой вместе взял. Мы ее и изучили — как улику. Сочельник рассказал, что они там, на кладбищах, творят…

Кладбище! Темная комната и Леша на миг пропали, и Степан увидел пологий скат, освещенный полной луной, с раскиданными кусками мяса — мякоть, ребра, кости, как он это видел в мясных лавках, только здесь мясо было серое и мерзкое, потому что человечье. Он увидел отрубленные головы и сморщился от отвращения.

— Наше кладбище еще ничего, — сказал Линников. — Знаешь, какие еще бывают? — И он рассказал о шоде, а затем о рэпа, Нагорье и «книге тайн».

— Я вот о чем подумал, — сказал глубокомысленно Леша, когда Степан кончил, — опасные это занятия. Знаешь, как может получиться? Вся контра, которую мы никак не истребим, уйдет в подполье и научится этим фокусам. Нам тогда империалистических гнид и их пособников уже никогда не одолеть. Ведь они ни смерти, ни пыток не будут бояться. На любую диверсию — пожалуйста, на допросах — как стена. Да это что! А если они еще, как колдуны, волшебствам научатся? Они же под свою власть всех нас подомнут. Какая там свобода угнетенным — рабство наступит, какого еще не бывало!