Лесли Каген - Насвистывая в темноте

Генри тщательно размешал шипучку с шоколадом длинной тонкой ложечкой.

— Вы на похороны Сары завтра пойдете?

Странно сидеть поздним вечером в «Аптеке Питерсона». Свет такой тусклый, и этот запах лекарств, и холодный воздух — до гусиной кожи на руках, до того приятно. Мне сделалось обидно, что нельзя уснуть прямо на холодном прилавке, вместо того чтобы тащиться домой.

Я глотнула газировки, удивилась, как Генри удалось смешать такую вкуснотищу, и порадовалась, что первый стакан он протянул мне и только затем угостил Тру.

— Ты сам идешь?

— Ага. Придется, — еле слышно сказал он. — Сара Мария была мне кузиной.

— Ох, — сказала я. — Тогда мы точно придем на похороны. Верно, Тру?

Сестра не обратила внимания: она украдкой запустила руку в чашу с «Хаббл-Баббл», что стояла у фонтанчика с содовой, и тихонько набивала карманы.

— Похороны в девять, — сказал Генри.

Я глядела через зеркало за витрину — туда, где обычно сидел мистер Питерсон, выдавая людям лекарства. Мне показалось на миг, что я там его вижу, или это только тень от больших слепяще-красных часов «Кока-кола», тикавших на стене.

И тогда, совершенно внезапно, хрупкие гомофельные плечики Генри запрыгали вверх-вниз на манер моих рыболовных поплавков. Я соскочила с табурета, зашла за прилавок. Постояла, придумывая, что же ему сказать.

— Не плачь, Генри. Лучше вспомни, как сестра Имельда всегда говорит на уроках катехизиса. Когда люди умирают, это ничего, потому что они возвращаются домой, к Богу, и Сара это тоже наверняка чувствует, прямо в эту минуту, будто вернулась домой после тяжелого дня. Они с Богом, наверное, валяются сейчас на облаках и смотрят «Я люблю Люси» [17] Популярный американский комедийный телесериал (1950-е гг.). .

Он только сильнее расплакался. Наверное, Генри Питерсон был чувствительным, прямо как я сама.

В зеркале над фонтанчиком я видела, как Тру хватает с полок всякие разности и рассовывает по карманам.

— Нам пора. Значит, завтра утром увидимся, ладно? — Я похлопала Генри по спине и вернулась к своему табурету. Стоять за прилавком мне дико не понравилось. Будто делаешь что-то такое, чего делать нельзя, и в животе такое ноющее чувство.

— Точно, до завтра, Генри, — пропела Тру, придерживая для меня дверь аптеки, карманы ее так и оттопыривались. Могу поспорить, Тру в жизни не испытывала такого ноющего чувства в животе.

Мы ушли, а Генри так и остался сидеть, уронив голову на прилавок. Даже не попрощался — представлял, наверное, свою кузину в маленьком гробу, таком же, как и у Джуни Пяцковски. Из-за этого гробика я очень тогда расстроилась: я-то думала, гробы бывают всегда одинакового размера. Взрослые. Но получается, кто-то знает наверняка, что дети тоже умирают, и делает маленькие гробики для мертвых детей, обшивает внутри розовой материей и раскладывает подушечки с накрахмаленными кружевами.

Я оглянулась на Генри через аптечное окно. Он так и не поднял головы. Должно быть, прилавок приятно холодил горячие глаза. Могу поспорить, теперь он здорово переживает из-за того, что расплакался как девчонка, потому что каждому известно: если мальчик плачет, это верный признак того, что он — «сладкая булочка», как говорит Вилли О’Хара. А это то же самое, что и «гомики», — так, может, как раз поэтому его обзывают «гомо-Генри»? Конец моим планам взаимно приударить. Вилли рассказывал, что видел «сладких булочек» в Нью-Йорке. Даже ездил однажды в такси с одним таким, одетым как женщина и называвшим Вилли «котеночком»! А я уже знаю: если человек гомик, то ему нравятся только гомики. Но зачем это человеку нужно? Вот так одеваться? Видать, Вилли ошибся. Тот человек в такси, наверное, был в театральном костюме. Как падре Джим. Как-то днем Мэри Браун пошла в церковь помолиться, чтобы ее мама приготовила жареную курицу, а уже после молитвы решила немного поподглядывать. В общем, прокралась она к пасторскому дому, заглянула в окно, а там падре Джим, одетый в воздушное белое платье, со всеми юбками и каблучками, танцует в гостиной под «Чарующий вечер».

Когда падре Джим увидел Мэри Браун, он сразу пригласил ее войти и сделал ей здоровенный сэндвич на ржаном хлебе, с ветчиной и сыром «чеддер», — несмотря даже на то, что была пятница. Он рассказал ей, что Мужской клуб при нашей церкви ставит пьесу, и заставил пообещать, что она никому-никому не расскажет, что видела его в костюме, потому что пьеса — сюрприз и Мэри Браун все испортит, если заранее выдаст его. Мэри Браун обещала провалиться на месте, если испортит пьесу, но на следующий же день пришла к нашему дому и разболтала нам с Тру всю историю. И никуда не провалилась. Так что, скорее всего, весь этот треп про «Чарующий вечер» был очередной глупой выдумкой врунишки Мэри Браун.

— Итак, — сказала Тру, придерживая велосипед ногой и прикуривая «L&M» из новой пачки, которую стянула у Питерсонов, — Генри и Салли на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. — Ее лицо осветилось пламенем спички. Так я и знала, что она заговорит про Генри, потому что он первой протянул мне стакан. Тру знаменита тем, что никогда ничего не упускает из виду. — А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить…

Я остановилась и, протащив ленту с надписью ЧЕМПИОН через голову, нацепила ее на Тру, потому что сестре это важнее, чем мне, и еще — тогда она перестанет распевать свою дурацкую песенку. Но, по большому счету, я сделала это, потому что папа именно в эту минуту смотрел с небес вниз и показывал мне два больших пальца.

Тру погладила ленту, еще раз выдула сигаретный дым и сказала:

— Знаешь, Сэл? Ты самая лучшая старшая сестра на всем белом свете, и не забывай…

Тут из кустов выпрыгнуло что-то, и Тру растянулась на тротуаре, и большущая черная тень, воняющая пепперони, нависла прямо над ней, сопя и бугрясь мускулами.

Жирняй Эл сидел на Тру, прижимая ее руки к тротуару. Я запрыгнула ему на спину, но он смахнул меня, как необъезженный жеребец. Я лицом вперед полетела в куст рядом с аптекой, в котором он и прятался. Тру извивалась, и металась, и вопила, бултыхая ногами как при беге на месте:

— А ну, отпусти меня! Макаронник долбанутый!

— Хочешь, чтобы я отпустил? Все, что пожелаете!

Жирняй Эл выпустил руки Тру, занес кулак и треснул ее. А потом слез с нее и захромал к упавшему велику, но передумал и решил поколотить Тру еще немного. Завис над ней, хохоча как чокнутый. Я вскочила и кинулась к нему, но тут Тру застонала, и я встала как вкопанная, не зная, что делать, и тогда чей-то голос прошелестел из темноты:

— Оставь ее в покое.

Сперва я решила, что мне почудилось, что это опять мое воображение. Но тут он шагнул в свет фонаря, и я увидела худые белые ноги, а потом пробежала глазами вверх по телу до груди, которая не шире сигаретной пачки. Двумя бледными руками он сжимал пистолет.